Данте Алигьери

— Не стоит. Вы бы добились своего и без всяких писем. Недаром говорят — существует пять стихий: огонь, вода, земля, воздух и флорентийцы. Так с чем вы прибыли ко мне? И каковы ваши убеждения?

— Мы гвельфы, — начал Минарбетти, — и хотели бы выразить нашу преданность святейшему отцу.

— Гвельфы? — Папа удивленно приподнял бровь. — Странно. У меня уже были флорентийские гвельфы.

— Они именуют себя черными, а разве черное может считаться истинным? — осмелился вмешаться Убальди. — Настоящие гвельфы только белые, и это — мы.

— Именно так рассуждали и ваши предшественники, — понтифик почти неуловимо усмехнулся, — они тоже называли подлинными именно себя.

Он задумался на секунду, затем заговорил крайне холодным тоном:

— По большому счету не важно, кто из вас на сегодняшний момент более правильный, поскольку в будущем мы сделаем правильными всех. Все жители Флоренции должны оставить свои заблуждения и покориться Святому престолу. Так будет. Возвращайтесь и поведайте об этом остальным.

Он повернулся, давая понять, что разговор окончен.

Подавленные, они вышли в роскошное фойе папского дворца.

— Ну вот, и юристы не понадобились, — растерянно произнес Минарбетти.

Данте кашлянул, еле сдерживаясь от распиравших его колкостей. В этот момент двери зала, в котором происходила аудиенция, распахнулись. Выбежал слуга:

— Его святейшество велит возвратиться мессиру Дуранте Алигьери.

— А нам? Куда идти нам? — спросил Убальди.

— Вам — домой, — нелюбезно объяснил слуга, — идемте, мессир Алигьери.

Данте снова вошел в зал. Папа сидел уже не на троне, а на одном из роскошных, обитых бархатом кресел. Он увлеченно рассматривал что-то за окном. Услышав шаги, резко повернулся:

— Привели? Вот и славно. Садитесь, мессир Алигьери.

Пытаясь разгадать намерения понтифика, Данте сел в кресло.

— Вина? — неожиданно ласковым голосом поинтересовался Бонифаций.

Данте сделал паузу, потом с осторожностью ответил:

— Ваше святейшество, я бы лучше предпочел узнать ваши планы насчет меня.

Папа молчал, весело глядя на собеседника. Вдруг он начал отчетливо декламировать:

Все в памяти смущенной умирает —
Я вижу вас в сиянии зари,
И в этот миг мне Бог любви вещает:
«Беги отсель иль в пламени сгори!»
Лицо мое цвет сердца отражает…

Помните эти строки, мессир Алигьери?

— Как же не помнить! — отозвался Данте. — Когда-то они вышли из-под моего пера. Но чем объясняется столь пристальное внимание вашего святейшества к стихам поэта, который и Рим-то посетил в первый раз?

Бонифаций встал, поманив за собой собеседника. Величественным движением поправил складки длинных одежд, расшитых золотом, и подошел к окну, за которым виднелись строгие линии Латеранской базилики.

— Посмотри сюда, сын мой. Перед тобой город, прекраснейший в мире. Я властитель этого города, а значит, мой придворный поэт должен быть лучшим из лучших. Эта великая миссия поручается тебе. Хотя я и не слишком люблю флорентийцев, следует отдать должное удивительной силе твоего поэтического таланта.

Алигьери молчал, глядя на соборные башни. Ласточек над ними кружилось, пожалуй, больше, чем над домом Джованны.

Рядом недовольно кашлянул понтифик:

— Вероятно, ты потерял дар речи от неожиданности? Ничего, я подожду, пока ты придешь в себя и произнесешь слова благодарности.

— Зачем же ждать? — отозвался Данте. — Я благодарю ваше святейшество за столь высокую честь, мне оказанную. Но, к сожалению, стать вашим придворным поэтом не смогу, ибо сие противоречит моим убеждениям.

Лицо Бонифация побледнело:

— Вот как? Ты сильно пожалеешь об этом.

— Не думаю, ваше святейшество. Я могу лишь пострадать от этого. Но пожалеть — вряд ли.

Румянец медленно возвращался на щеки папы. Понтифик отошел от окна и в молчании уселся на трон. Время будто остановилось. Даже птицы за окном больше не кричали. Данте стоял, размышляя, во что обойдется ему сегодняшняя искренность. А Бонифаций все сидел, подобно изваянию.

Наконец он пошевелился и три раза хлопнул в ладоши. Тут же подскочил слуга.

— Препроводите этого… мессира куда следует, — с отвращением велел понтифик.

— В ту комнату? — нерешительно переспросил прислужник.

— Разумеется.

Данте был уверен: его заточат в темницу. Однако «та комната» оказалась действительно просто комнатой, хотя и весьма небольшой. Вот только выйти из нее самостоятельно не представлялось возможным. Пропустив Алигьери, слуга запер за ним дверь.

Узник уселся на кровать, хорошо сделанную, устланную недешевой периной, и задумался. Ничего хорошего его, скорее всего, не ожидало. А что бы он еще хотел, позволяя себе такие вольности с монархом? Бонифаций ведь, несмотря на духовный сан, являлся самым обычным светским властителем, к тому же отягощенным непомерными амбициями. Данте вспомнил, с каким высокомерием он разговаривал с посланниками французского короля, между прочим, важного союзника папы.