Данте Алигьери

— Не напрасно воссиял свет нашей дружбы, — изрек он, переведя дух, — ты везунчик, Алигьери. Я думал — после вчерашнего наш первый поэт и видеть тебя больше не захочет. Ан нет! Вот прислал приглашение, да еще наговорил кучу благостных слов вдогонку. Пойдешь? Я бы на твоем месте поспешил. Это ведь не поэтическая вечеринка, а личный визит. Гвидо Кавальканти зовет к себе нечасто.

…Данте шел через площадь Приоров к дому первого поэта. Площадь эта возникла вопреки планам градостроителей. Во времена древней Римской империи на ее месте располагался театр. Позднее он пришел в запустение, и к его стенам предприимчивые отпрыски семейства Уберти пристраивали свои многобашенные жилища, которые после известных событий сровняли с землей.

Гвидо Кавальканти, имевший прямое отношение к опальному роду, сумел сделать жест, выражающий поддержку политики Рима: он вступил в брак с Биче дельи Уберти, дочерью вожака гибеллинов Фаринаты, в преддверии официального примирения гвельфов и гибеллинов, которого добился папский легат Латино в 1280 году. Во всяком случае, так говорил сам Гвидо. Злые языки, однако, судачили, что никакой симпатии к понтифику и близко не было. Первого поэта связывало с тестем общее мировоззрение, которое папа римский уж точно не мог разделять: Фарината слыл убежденным последователем учения Эпикура. Вполне возможно, так оно и было. Венчался — то Кавальканти в 1267 году, аж за 13 лет до того самого примирения!

Данте вошел в дом тайного эпикурейца, снаружи мало чем отличавшийся от его собственного. Такие же серые стены и окна-бойницы. Зато внутри…

На этот раз Гвидо вообще не предложил закусок, ограничившись одним вином. Данте вспомнил: Кавальканти славился не только своими великолепными канцонами, но и редкостным скупердяйством.

Первый поэт Флоренции уселся напротив гостя и стал бесцеремонно его разглядывать.

— Значит, «любовь, любить велящая любимым»? Откровенно говоря, я не ожидал встретить такое в компании пьянчужки Форезе. Кстати, если ты хочешь войти в возвышенный круг истинной поэзии, тебе следует перестать с ним водиться.

— То есть неправильные связи могут пагубно сказаться на уровне моего поэтического мастерства? — уточнил Алигьери. — Продумывайте фразу, прежде чем произнести ее, дабы она не звучала столь смехотворно и недостойно Гвидо Кавальканти.

— Э, да у тебя не только в поэзии язык подвешен. Говорят, ты учился на факультете правоведения? Может, нанять тебя, мне как раз нотариус нужен.

Данте повертел в пальцах кубок:

— Хорошее дело. Вот только душа моя отвернулась от юриспруденции, ей милее общество мадонны Философии.

Гвидо захохотал:

— Мы видели вчера твою мадонну. Неплохой выбор, только уж очень она суровая. Весь вечер говорила о богадельне, которую построил ее отец.

Алигьери удивленно поднял брови:

— Да? А мне показалось, что она, напротив, весела и дружелюбна. Не зря же ее прозвали Весной.

— Весной? Это которая Джованна? — нахмурился Гвидо. — Так ты влюблен не в Биче деи Барди, дочку Фолько Портинари?

— Нет. — Данте произнес это нарочито небрежно и ощутил странное чувство нереальности происходящего. Будто они с Кавальканти разговаривали во сне, и Беатриче незримо присутствовала где-то рядом. Он даже разглядел укор в ее глазах. Стало страшновато. Однако первый поэт никаких странностей не заметил, только щедрее, чем обычно, подлил своему гостю вина.

— Совершенно неважно, каково ее имя, — заметил Гвидо, — главное, она дает тебе пищу для чувства, без которой поэт мертв. По большому счету даже неважно, как возлюбленная выглядит — ведь мы видим ее только глазами тела, но не зрением рассудка. То есть мы не можем познать ее умом в качестве возлюбленной. Значит, она может быть какой угодно.

— Даже уродливой? — усмехнулся Алигьери.

— Ну нет, разумеется, она должна быть красивой, иначе Амор не станет утруждать себя натягиванием тетивы. Я говорил не о внешней оболочке. Так все-таки: как ее зовут?

— Амор не любит, когда выдают его тайны, — уклончиво ответил Данте. — К тому же это может быть вовсе и не она. Наши сердца порой так переменчивы.

Они немного посмаковали вино в молчании. Затем Кавальканти с убедительностью произнес:

— Настоящая любовь подобна лихорадочному жару, который воспламеняет душу, делая ее способной создавать сладостные канцоны. Правда, эскулапы полагают, что такое состояние разрушает здоровье. Во всяком случае, так говорит мой приятель, врач Якопо да Пистойя. Он очень меня ценит и даже посвятил мне один из своих трактатов.

Данте почтительно покивал.

— Однако разрушительная яркая страсть, заставляющая умолкнуть блеклую добродетель, — непременная спутница поэта, — продолжал Гвидо. — Ты должен научиться пользоваться этим состоянием, извлекая из своей мадонны выгоду, которая бы покрыла причиненные страдания.

— Боюсь, мои страдания слишком глубоки, их не искупить простой выгодой. — Данте говорил с улыбкой, маскирующей серьезность тона. — Думаю, месть должна быть более изощренной. Я сделаю явленной ее божественную природу.