Данте сидел в бывшем кабинете отца, в очередной раз пытаясь разобраться в его документах. Это оказалось непросто, хотя почерк старого Алигьеро выглядел понятным и даже красивым. Но старик старался лишь при составлении списка пожертвований или записи дел не особо существенных, вроде покупки ковра и выбора подарка учителю Франческо. Как только речь шла о ростовщичестве — буквы превращались в непотребные каракули и приходилось буквально разгадывать каждое слово. К тому же сын подозревал, что о самых запутанных делах папаша вовсе не делал никаких записей.
В дверь робко постучали. Такую «деликатность» проявлял братец Франческо, когда ему требовались деньги.
— Заходи, — разрешил Данте, не отрываясь от отцовских закорючек. Младший брат нерешительно потоптался на пороге, проявляя уважение.
— Опять все потратил? — строго спросил старший. — И на что? На учебу? А я вот слышал, будто ты собираешь веселые компании с лютнями и виолами.
— Какие виолы? — скорбно вздохнул Франческо. — Одна лютня была, и то мы сами играли. И учусь я, как муравей, — ежедневно и до кровавого пота.
Данте сочувственно покивал:
— Да уж! Безгранично всемогущество Божие, если он способен создавать муравьев не только разумных, но и склонных к самопожертвованию. Но я не об этом. Мне интересно другое. Вчера на улице я совершенно случайно имел счастье лицезреть моего брата в новом костюме, расшитом золотом. Будучи заинтересован еще более, я пошел к твоему учителю. Я был уверен, что ты задолжал ему, но все уроки оказались оплачены. В свете вышесказанного становится непонятно: откуда мой брат взял деньги на роскошную одежду?
Франческо замялся:
— Ну… вы же, любезный братец, даете мне причитающиеся деньги.
Благородное лицо Данте потемнело:
— Франческо, не делай из меня дурака. Я умею считать не хуже тебя. Такой костюм стоит пол года твоего обучения. Ты играешь в кости? Не смей отпираться, я все равно все выясню. К сожалению, я не мог повлиять на отца, но уж тебе-то не позволю позорить славного рода рыцаря Каччагвиды, отдавшего жизнь за освобождение Гроба Господня. Ну? Ты будешь отвечать?
— Я не играю, — выдавил юноша, — это деньги отца.
— Как это? Он завещал тебе содержание, которое я выплачиваю до твоего совершеннолетия. И также дом с участком земли у третьего круга стен.
— Помимо этого он оставил мне еще часть средств, — признался Франческо.
— Почему я ничего не знаю об этом?
Младший брат густо покраснел и опустил голову.
— Понятно, — усмехнулся старший, — ты решил стать ласковым телком, сосущим двух коров. А отец… тоже мне, сеятель справедливости…
Франческо переминался с ноги на ногу.
— Братец, мне очень стыдно, — наконец промямлил он, — вы, конечно, теперь перестанете мне платить, и это справедливо. Только, пожалуйста, не вычеркивайте меня из вашего сердца.
— Перестану? — удивился Данте. — Отчего же? Я не хочу уподобляться виноградарям из Писания, которые потребовали увеличить себе плату, когда узнали, что другие работали меньше.
— Правда? — Франческо просиял. — Какой же у меня брат праведный!
— Только ты тоже будешь мне должен кое-что, — продолжал старший, не слушая младшего, — во-первых, ты обязуешься мне помогать, когда станешь совершеннолетним. Если меня постигнут трудности, ты выручишь деньгами и не возьмешь за это с лихвой. А во-вторых, я запрещаю тебе упоминать имя нашего отца.
От удивления юноша даже глаза выпучил:
— Как это «запрещаешь упоминать»?
— Очень просто. Я не хочу ни произносить, ни слышать его имени. И тебе советую забыть о нем. Мне стыдно за наше родство. Из-за таких, как он, Флоренция из благородной аристократки превратилась в гулящую девку.
— Но… — Франческо растерялся, не зная, как реагировать на столь решительное заявление.
— Иди, братец, — сказал ему Данте, — а то как бы я не передумал насчет двух коров.
Когда шаги брата по лестнице затихли, Алигьери аккуратно собрал отцовские записи и положил их в камин. Разжег огонь, сел на скамью напротив и задумался. Неужели все-таки он виноват в смерти отца? Интересно, если у человека есть способности к колдовству, — могут ли они проявиться непроизвольно? Хотя почему же «непроизвольно»? Не он ли сам периодически представлял, как пошла бы жизнь, если бы отца не стало. А мысль явленная — уже действие. Сказал же Христос: «…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем»[39]
.Вдруг до него дошел буквальный смысл этой фразы. С ужасом он подумал о Беатриче и поспешно начал представлять ее в небесном сиянии — так, как она являлась ему во сне. Потом перед внутренним взором предстала смеющаяся Джованна-Примавера…
— Братец, а братец? — раздался шепот. Дверь приоткрылась, в щель просунулась голова Франческо.
— Кажется, я приказал тебе убираться отсюда. — В голосе Данте не звучало ни нотки братской любви.
— Там Форезе, с важной вестью, — прошептал Франческо и совершенно бесшумно исчез.
Через минуту толстяк, отдуваясь, вполз в комнату. Лицо его выражало крайнее изумление.