Данте Алигьери

…Корсо Донати вызывал недобрые чувства не только у Алигьери. Гвидо Кавальканти всерьез задумал отомстить Большому Барону за нанесенную обиду. Несколько месяцев он собирал отряд мстителей. Ради этого поэт-домосед даже начал ходить по гостям и собраниям. Везде он тонко и осторожно заводил беседу о бесчинствах, творящихся в милой Фьоренце, и ждал: не прозвучит ли имени Корсо. Такое случалось нередко. Тогда Гвидо как бы вскользь замечал, что нынче люди стали терпеливы, не в пример славным рыцарям прошлого. Он очень надеялся спровоцировать кого-нибудь на борьбу со своим врагом. Правда, скоро ему пришлось разочароваться в подобной тактике. Все охотно соглашались насчет бесчинств, но как только Кавальканти пытался подвести разговор к усмирению Корсо — собеседники сразу же начинали живо интересоваться совершенно другими вещами, начиная с урожая винограда и заканчивая искусством игры на лютне.

Первый поэт понял: с обычными добропорядочными флорентийцами каши не сваришь. Нужно искать иных соратников.

Гвидо вновь осел дома, возобновив проведение поэтических вечеринок. Теперь он уже не жалел вина и выслушивал опусы молодых поэтов гораздо снисходительнее, стараясь заручиться их поддержкой. Юнцы бахвалились силой, будто молодые петухи, обещали срыть дом Корсо за одну ночь. Но как только Кавальканти назвал примерную дату нападения — их боевой задор вмиг улетучивался. Поэты скучнели, у них сразу же появлялись всевозможные хвори, неотложные семейные дела и необходимость уехать из города.

Прикинув, сколько драгоценного вина ушло на никчемных разгильдяев, первый поэт припомнил всех чертей. Покончив с поэтическими вечерами, он отправился к тому, без чьей помощи надеялся все это время обойтись, — к Вьери деи Черки, злейшему врагу Корсо. Это был запрещенный прием, возводивший личную вражду в ранг политической.

Корсо полностью отказывал Вьери в уме, не называя его иначе как ослом. Большой Барон не ленился каждый день, выходя на людную улицу, громко вопрошать окружающих: «Что, осел у ворот уже заорал?» И все тут же понимали, о ком идет речь, ведь дворец деи Черки находился вблизи городских ворот. На своих внутрипартийных сборищах Корсо часто заводил речь о типах людей. Приводя примеры из истории, он доказывал, что слишком красивые мужчины созданы не для лидерства, но для утех сильных мира сего. А Вьери действительно унаследовал от матери удивительную красоту. На самом деле, умом и лидерскими качествами Бог его тоже не обделил. Иначе как бы он сплотил вокруг себя пол-Флоренции?

Выслушав Гвидо, Вьери лучезарно улыбнулся. Эта улыбка могла означать что угодно, но только не желание немедленно напасть на Большого Барона. Первый поэт поморщился:

— Насколько мне известно, мессир Черки, вы не питаете нежной любви к мессиру Донати, если не сказать сильнее, — произнес он, осторожно выбирая слова, хотя его душила ярость, — почему же вы не хотите воспользоваться гм… неплохим случаем?

— Глубокоуважаемый мессир Кавальканти, — отвечал Вьери со всей доброжелательностью, какую только смог выразить своим голосом, — мне кажется, вы немного не точны. Ваш неплохой случай и мой — абсолютно разные. И в данный момент речь идет о вашем, а не о моем. Для меня же сейчас лучше всего подождать, пока моих врагов поразит сам Господь. Поверьте, это надежнее, чем самому махать мечом.

— Я считал вас мужественным человеком… — мрачно заметил Гвидо и собрался уходить.

Лицо деи Черки не изменило выражения и после этих слов.

— Могу, кстати, кое-что посоветовать, — вдруг быстро сказал он, — у меня много родственников, испытывающих разные чувства. В том числе к мессиру Корсо. Вы можете поговорить с ними. Только сами, без моего участия. Ну, с Богом!

Гвидо позволил себе не попрощаться. Правда, Вьери вряд ли это заметил, так как моментально исчез.

Придя домой, первый поэт впал в более глубокую меланхолию, чем практиковал обычно. Прохандрив пару часов, он начал перебирать в памяти имена своих посетителей, на предмет более близкого знакомства с родственниками Черки. Тут же ему вспомнились два брата, носившие эту фамилию. Крайне бездарные поэты, они в свое время получили от Гвидо большую долю злого сарказма по поводу их творчества. Но, может быть, время залечило их раны?

* * *

У Данте снова болели глаза, как когда-то от слез по Беатриче. Но на этот раз — не от горя, а от чрезмерного усердия. Стремясь стать видным политиком, он штудировал трактаты — все, какие смог найти во флорентийских библиотеках. С радостью замечал, как постепенно крепли и прояснялись его собственные воззрения. Монархия все больше казалась ему идеальным земным мироустройством. Власть, данная правителю Богом, но не претендующая на владение душами. Не пасторство. Чем глубже он размышлял — тем более уродливыми виделись ему меркантильные притязания римских понтификов, призванных думать только о душе. Алигьери отдавал себе отчет, что такие мысли и настроения больше подошли бы гибеллину, чем гвельфу, но это его не слишком волновало. В конце концов, всего сто лет назад ни гвельфов, ни гибеллинов вообще не существовало.