Данте и философия

Данте не просто знал «Никомахову этику», он ее очень любил[292]. И настолько хорошо сознавал эту любовь, что вложил в уста Вергилия в «Божественной комедии» слова: «la tua Etica» [ «твоя Этика»] (Ад, XI, 80). Если, как о том свидетельствует все творчество Данте, он горел пламенным желанием земной справедливости и мира, нетрудно понять, что он должен был считать своего рода Библией законодателя эту во всех отношениях замечательную книгу, в которой даже сквозь христианизирующий комментарий св. Фомы столь ясно сияет идеал земного человеческого счастья, достигаемого исключительно практикой естественных добродетелей. Какие только обетования ни слышал Данте в совершенных формулировках, в коих св. Фома резюмировал подлинную мысль Аристотеля! «Finis politicae esthumanum bonum, idestoptimus in rebus humanis»[293] [ «Цель политики есть человеческое благо, то есть цель, наилучшая в человеческих делах»]; «…unde ad ipsam [artem civilem] maximepertinet considerare finem ultimum humanae vitae, tanquam adprincipalissimam» [«…поэтому ему (гражданскому искусству), как первейшему, в высшей степени подобает рассмотрение конечной цели человеческой жизни»][294]. Разве «Монархия» не требует от политики обеспечить достижение именно этой «конечной цели человеческой жизни» – цели конечной, хотя и земной? Но разве не мораль является той наукой, которая служит основанием политики? И разве не «Никомахова этика» является той книгой, в которой сосредоточена мораль? Мысль Аристотеля настолько ясна, что даже поправки в христианском духе, внесенные св. Фомой, не препятствуют ее выражению: «Следует знать, что Аристотель называет политикой первейшую из наук, но не в абсолютном смысле, а в роде деятельных наук, относящихся к человеческим делам, конечную цель коих и рассматривает политика. Ибо если говорить о конечной цели всего универсума, ее исследует божественная наука: именно она будет главнейшей из всех наук. Но Аристотель утверждает, что именно политике надлежит рассматривать конечную цель человеческой жизни; и если он определяет эту цель в своей книге [о морали], то именно потому, что ее предмет заключает в себе первые начала политической науки»[295].

Замечательна честность св. Фомы: хотя долг богослова обязывал его при случае напомнить, что вышей наукой должна быть наука о высшей Цели, а значит, теология, он, будучи объективным комментатором, не забывает сделать следующий вывод: «dicit autem ad politicampertinere considerationem ultimifinis humanae vitae» [ «Но Аристотель утверждает, что именно политике надлежит рассматривать конечную цель человеческой жизни»]. Данте не требовалось ничего большего, чтобы выстроить собственный труд. Права теологии могли подождать в уверенности, что они будут соблюдены, если только за Данте будет признано право усматривать в человеческой жизни конечную цель, достижимую исключительно средствами естественной морали и политики. Не обстояло ли дело так, что замечательная скромность св. Фомы как комментатора Аристотеля наводила Данте на мысль, что Ангельский доктор и сам признавал некую «конечную цель» человеческой жизни, осуществимую в этом мире благодаря политической справедливости и морали? Психологически в этом нет ничего невозможного, но мы никогда не узнаем этого наверняка. Если он ее признавал, то восхищение понятым таким образом св. Фомой со стороны Данте было бы еще легче объяснить. Но в таком допущении нет никакой необходимости. Даже если Данте ясно видел модификации, внесенные св. Фомой в доктрину Аристотеля, он, тем не менее, находил эту доктрину несравненно более ясной в комментарии св. Фомы, чем в темном латинском переводе, послужившем предметом комментария. Именно благодаря комментарию Данте овладел этим учением, пренебрегая всем прочим: овладел как благом, принадлежавшим ему по праву.