Дар

— Это очень редкая книга, — прошептала она, выуживая из подкладки плаща тоненькое печатное издание в видавшем виды мягком переплете. Анатолий Федорович напыжился, подготовился к тому, что ему сейчас будут что–то «втюхивать», и заскучал. Старуха размахивала руками и увещевала. Ее шепот смешивался с порывами холодного ветра, таил в себе нечто необъяснимое, бальзамируя тупую боль в груди, завораживая. До него долетали лишь редкие слова, лишенные смысла, будто вытолкнутые какими–то озорниками голышом на многолюдную улицу люди — трогательно смешные.

Когда он пришел в себя, был только шелест ветра, который лишь подчеркивал гнетущую тишину пустынной улочки. Детишки, мельтешившие до этого по двору садика, пропали. Старуха сидела неподвижно, глядя остекленевшими глазами на что–то сквозь Анатолия Федоровича, ее слегка приоткрытый рот тоже был похож на глаз. В уголках губ ее закипела слюна, лицо окаменело и приняло выражение строгое и в то же время несколько глумливое, как будто она узнала что–то настолько важное, что 2 было несовместимо с жизнью.

Карьеров осторожно, по–детски, протянул руку и коснулся щеки старухи. Она была холодна как лед. На коже остался след от пальца. Старуха была мертва. Взвыв тихонько, Анатолий Федорович ухватился обеими руками за книгу и потянул на себя. Вырвав лишь со второй попытки ее из рук покойной, Карьеров попробовал было перекреститься, проделав вместо этого какие–то дикие пассы рукой с мешком, плюнул вязкой слюной старухе под ноги и быстро пошел прочь.

Пройдя квартал, уже совершенно не понимая, куда он идет, Карьеров остановился под аркой старого обветшалого строения, одного из тех, что так любят разглядывать и фотографировать при случае насекомоподобные жители урбанистических монстров. Пахло прелой листвой, окурками и немного мочой. Отчего–то здесь Анатолию Федоровичу сделалось хорошо и спокойно. И вспомнился любимый момент из детства. Когда его семья въехала на новую квартиру, еще не была внесена вся мебель, был теплый, немного ветреный осенний день, и все двери — и на балкон и на веранду — были настежь распахнуты. Отец с матерью о чем–то шутили на кухне, а он завалился в обуви на двуспальную кровать и наслаждался теплым сквозняком, наблюдая за солнечными отблесками на блестящем паркете. Именно тогда и возникло это щемящее и такое упоительное чувство: время остановилось — и весь мир, и солнце, и ветер были только для него… И чувствовалось, что дальше будет еще лучше, эти чудесные мгновения будут приходить все чаще — он научится улавливать их, пока они не сольются в один сладостный беспрерывный, доступный только ему калейдоскоп…

«Нет, я не хочу вспоминать дальше!» — замотал головой Анатолий Федорович. Но память была неумолима.

Небо вдруг потемнело, вместо чистого осеннего воздуха в нос маленького Толика ударил густой смрад от разлагавшегося под окнами чудовищно разбухшего пса, а из кухни донесся ставший внезапно чужим скрипучий истеричный выкрик отца: «ЧЕРВИВАЯ!» И послышались тягучие звуки непонятной возни.

На ватных ногах Толик медленно шел на кухню, навстречу неотвратимо приближающейся судьбе. Не такой, как он рассчитывал, а именно такой, какая была ему положена.

«Если бы я прыгнул тогда в окно? — размышлял Карьеров, — было бы это моим выбором или лишь послушным марионеточным кивком тому, что предписано заранее? Впрочем, к черту… Опять мысли пойдут по кругу… Противно… Однако я так и не сиганул в окно после… Отчего я не прыгал?! Трус, ничтожество! Господи, как это все омерзительно…»

Карьеров поднес руки к лицу, намереваясь не то выдрать себе глаза, не то разорвать пальцами рот…

«Манн В. С. — ничтожество», — тускло сообщала немного затертая надпись на обложке книги, которая была в его левой руке. Карьеров открыл наудачу, при этом нетерпеливо бросив создававший помеху мешок на влажный асфальт. «…Из чего снова следует, что субъект этот — назовем его, ну, хотя бы Карьеровым, трус, ничтожество, завистливая бестолковая дрянь и шелуха человеческая. Эдакая настолько неописуемая сволочь, что я предпочел бы ползать на карачках и слизывать мокроту туберкулезников с тротуара прямо возле диспансера в самый людный час, нежели погань эту пускать в свое жилище и, сверх того, поить чаем из фарфора. Но ты уже знаешь, дорогой читатель, что терплю я эту плесень лишь ради науки, пусть и лирической ее формы, если тебе будет так угодно».

Некоторое время Анатолий Федорович тупо глядел в книгу. Сознание отказывалось воспринимать смысл написанного, однако перечитывая пассаж раз за разом, Карьеров добился того, что слова красным цветом запылали в голове.

«Трус! Ничтожество! — верещало внутри. — Погань! Туберкулезники!»

— Ах же, говорил я, говорил, — засуетился Карьеров, приседая на корточки от острой боли в сердце, — ведь предупреждал, а она: «друг–друг», заладила со своей дружбой, — пальцы его сомкнулись на брошенном было мешке и сжались в кулак, — я тебя, сволочь, убью.