Дар

«Бредит» — догадалась Щекоткина.

— Ты, Женечка, скоро поправишься, — бодро брякнула она и, хохотнув баском, от души хлопнула старика по обрубку. — Тебя скоро выпишут!

Старик беспомощно булькнул и сжался весь лицом в злобном выражении. Глаза его шляпками от гробовых гвоздей сверлили лоб Щекоткиной.

— Где кошка? — пискнул он гадко.

«Надо его, поганца, покормить» — подумалось Щекоткиной. Ободряюще улыбаясь, она принялась разворачивать сверток. Старик следил за ее манипуляциями с живейшим интересом. На свет появился огурец, два черных яйца — глаза Евгения Валентиновича при появлении каждого предмета округлялись, словно в предвкушении, и тотчас же прикрывались равнодушно.

Курица застряла. Была она жирная, холодная, постоянно цеплялась какими–то своими вареными частями за пакет и выскальзывала из пальцев. В тот момент, когда Щекоткина, в который раз упустив курицу, в раздражении ухватила ее так, что пальцы, вспоров нежное мясо, глубоко увязли в тушке, Евгений Валентинович оживленно заблеял, взмахнул ручками и, сильно ударив ладошкой по столу, так, что яйца подпрыгнули, а одно покатилось к краю и, упав на пол с глухим шлепком, раскололось, заорал:

— Как поживает МОЯ КОШКА? Когда я увижу, наконец, МОЮ КОШКУ??? Единственную в моей жизни, любимую красавицу КОШКУ???

В ярости Щекоткина вырвала наконец из пакета руку, крепко впившуюся в куриное мясо, и, потрясая им перед мужниным носом, проревела:

— Сдохла твоя кошка! Вот она, вот!

И в сердцах швырнула курицу о стол. От удара курица развалилась на несколько частей, разбрызгивая во все стороны жир.

Евгений Валентинович вытянулся стрункой, выпятил челюсть, задрожал весь комарино и…умер…

… Как сказали после — от обильного кровоизлияния в мозг.

Труп привезли в больничный морг. Дюжие санитары, невменяемые от спирта и формальдегида, раздели старика. При взгляде на культю один из них упал на пол и забился в сильнейших судорогах. Товарищ его, флегматичный по своей природе, долго вглядывался в обрубок, недоуменно пожимая плечами. На месте обрубка выросла крошечная мясистая ножка, чем–то напоминающая кошачью лапку. Подумав, флегматичный санитар отхватил ее ножницами, на счастье.

Щекоткина недолго горевала. Вскорости после смерти мужа она продала квартиру и перебралась к своему новому сожителю Лопухину, ужасающего вида мужчине с базедовой болезнью.

Голова старой фарфоровой кошки невообразимой расцветки откололась при переезде. Щекоткина не стала склеивать ее — выбросила в мусорное ведро.

Осеннее

Жирное нависающее небо отражается в лужах воды, что собираются в траншеях, оставленных гусеницами танков. Разбитый асфальт трещинами вбирает в себя черную грязь. Посреди поросшей чахлой травой мостовой лежит огромная рука — осколок памятника. Каменная ладонь навек сжата в кулак. Перст указывает на восток, в сторону Могильников и Родильных Камер. Туда, на восток, сквозь пелену скользкого дождя, с трудом вытягивая армейские сапоги из жадной грязи, держу я свой путь. По сторонам дороги безумными взглядами разбитых окон меня провожают дома. Я знаю, во многих квартирах все еще течет призрачная сумбурная жизнь. Там полупрозрачные люди делят куски мшистого хлеба, опасаясь за судьбы своих звероподобных детей.

Я прохожу мимо детской площадки. Три года тому назад здесь была бойня. И поныне дети, страшные, черные дети, не осмеливаются выходить за пределы огороженного колючей проволокой периметра. По правую сторону от меня, в тяжелой деревенской грязи, в остро пахнущем экскрементами месиве, бродят те, кто выжил три года тому. При виде меня они на секунду прекращают движение, поднимают головы, как кобры. Девочка с вьющимися волосами подобно Горгоне открывает рот и шипит. Ползет к ограде, всеми тремя пальцами левой руки загребая вонючую грязь. Два мальчика помладше с вожделением провожают ее взглядом глазами — ее короткое платье задралось. Меж тонких, белесых, увитых синими, с мой большой палец, венами ног видятся им врата рая.

Слабый всхлип слышен с другого края детской площадки. Там возятся подростки. Их игры более изощренны. Похоже, им удалось заманить в свое логово Рабочего. Теперь они кубарем с гвалтом носятся вокруг него, взбираясь на горки и турники. Рабочий нелепо ворочает торсом, по пояс увязши в грязи.

Вот один из юрких подростков, исхитрившись изло в чившись, кусает Рабочего в лицо и тотчас же отскакивает, унося в широкой пасти кусок мяса. Рабочий орет, но крик его тонет в шуме дождя, что пеленой милосердно скрывает от меня жуткие детали происходящего.