Дар

Впереди была большая заасфальтированная площадка, в которую упиралась дорога. Авдеев чуть прибавил скорость и, преодолев небольшой подъем, въехал на площадку. Припарковался подле старого облепленного грязью и листьями «Форда», заглушил мотор и вышел из машины.

Площадка заканчивалась невысоким декоративным забором, прямо за которым начинался обрыв, а дальше, метрах в пятидесяти, внизу простиралось море.

В бесконечной дали, на линии горизонта, там, где на рейде еле угадывались крошечные силуэты кораблей, серое нависающее небо соединялось с чудовищной массой воды. Седые волны перекатывались через буи, разбивались о волнорез и, набираясь новых сил, атаковали каменистый берег. Холодная черная вода пенилась барашками. Панорама была столь же завораживающей, сколь и чуждой. Черное, непокорное, злое — море отрицало всяческую причастность к себе людей. Даже корабли на горизонте казались выплавленными из воды.

Авдеев постоял немного, вдыхая холодный морской воздух. Тишина на площадке нарушалась лишь далекими криками чаек. Здесь, на пустынной стоянке, лицом к лицу с бушующей природой, он почувствовал себя последним из живых людей, Уэлльсовским скитальцем во времени, заглянувшим за горизонт событий.

Когда человек исчезнет, когда последний из разумных приматов испустит дух, в мире ничего не изменится. Все так же будет катить свои воды великое море, все так же будут опадать листья по осени, и небо будет плакать дождем. Останутся чайки и ржавеющие суда на рейде, останется город за его спиной и дорога, ведущая в город. И после осени наступит зима. Придут вьюги, и снегом засыплет упокоившуюся землю. А потом наступит весна. Мир пробудится, и снова заиграет радугой каждая капля и зазеленеет ковыль в полях, и первые робкие ростки пробьются сквозь трещины в асфальте. Не будет нас. Но мир не заметит.

— Да, — вырвалось у него, — поляки будут довольны.

Он поглядел направо и увидел покосившийся указатель «К Тихой Гавани».

К опарышевой заводи.

Авдеев тупо ухмыльнулся, набрал полные легкие воздуха, сел в машину и, сдав назад, поехал в сторону пятиэтажного здания, расположенного неподалеку, на пригорке.

Облепленный грязью «Форд» за его спиной осел на два передних колеса, припав к земле. Впрочем, Авдеев этого не увидел. Он припарковался на небольшой стоянке возле главного входа, заглушил двигатель и вышел из машины. Вблизи гостиница производила не лучшее впечатление. Когда–то покрашенные серой краской стены ныне облупились и казались ободранными. За широко распахнутыми дверями открывался темный холл. Здание выглядело заброшенным.

«А может, ну его, — подумал Авдеев. — Что мне поляки?» — он даже потянулся было к мобильнику но, вспомнив гневный бас Проскурни, нервно улыбнулся и поднялся по заросшим травой ступеням.

Полутемный холл выглядел запущенным. На полу лежал толстый слой пыли и листьев, стойка регистратора тоже была в пыли. Авдеев покосился на два плетеных кресла, неуместно стоявших посреди зала, хмыкнул и повернулся к стойке. Не обнаружив ни кнопки, ни звонка, он постучал по пыльной поверхности, кашлянул несколько раз и принялся прохаживаться вдоль холла, поглядывая то на тяжелые портьеры на окнах, задернутые и почти не пропускающие дневной свет, то на низкий журнальный столик, возле которого, собственно, и должны были стоять кресла, заваленный пожелтевшими газетами. Одна из них, с темными разводами, чем–то заинтересовала его. Он подошел к столику, поднял газету и, смахнув с нее пыль, в немом удивлении уставился на название заглавной статьи: «Крысы Олиума пожирают младенцев еще в материнских утробах!» — кричали огромные буквы, ярко выделяясь на грязной бумаге.

И ниже: «Бойня на кладбище! Дети Олиума в опасности!»

Он поднес газету поближе к глазам и попытался разобрать мелко напечатанный текст. «Сегодня, 48 октября 1612 года, Морской Страж Олиума обнаружил бесчисленные полчища Крыс, марширующих по главной пристани. Чудовища несли стяги провинции Штиль и обладали значительными запасами огнестрельного оружия. Многие из них находились в состоянии алкогольного опьянения и выкрикивали антимонархические лозунги. Наш корреспондент…» Далее текст был густо залит черной краской, проглядывали лишь отдельные слова. Не веря своим глазам, Авдеев попытался перелистнуть газету, однако страницы слиплись, и он лишь порвал ее вдоль.

— А, черт, — выругался он и потянулся за глянцевым журналом, на обложке которого была фотография невообразимо толстого младенца в окружении двух мужчин нормальных пропорций, каждый из которых на его фоне казался карликом. Журнал назывался «Мнемон Олиума» — во всяком случае, именно это было написано на обложке.

За его спиной кто–то негромко кашлянул.

Авдеев вздрогнул, выронил журнал и повернулся. Перед ним никого не было. Зато за регистрационной стойкой неведомым образом материализовался невысокий мужчина с жировиком на шее. Вид он имел надменный и в то же время несколько скучающий.