Дар милосердия

Другое дело — земельный массив на юге, где ветер в основном южный. Живи здесь обычное племя, его сексуальный цикл определялся бы теми разами, когда ветер дул с севера.

Но матриархальное общество реагирует иначе, и происходящее — наглядное тому подтверждение. При южном ветре мужчины всячески избегают секса, ибо он равносилен социальной смерти. Стоит ветру сменить направление, и воздушный афродизиак с Цветочных островов подавляет страх смерти, заставляя самцов искать близости с половозрелыми женщинами, которые под воздействием аромата бродят среди холмов, распевая любовные песни, дабы завлечь в свои сети потенциальных кавалеров.

Судя по имеющимся возрастным группам, ветер менял направление на короткое время каждый фомальгаутский год. Но слишком короткая продолжительность жизни мужчин говорила о наличии еще одного фактора — топографического.

«Страха социальной смерти недостаточно для самоубийства, — лихорадочно размышляла Миллисент. — А вот если к нему добавить «грамотное» истолкование среды — более чем. Все примитивные общества в той или иной степени подчинены местообитанию. В отдельных случаях, подчинены чрезмерно. Если праздному обывателю здешний край покажется просто необычным, то для аборигенов родная земля — это целая Вселенная, где воплотились жизнь и смерть».

Пляжи и бухты символизировали жизнь, ибо море и прибрежные пески обеспечивали островитян пищей. Холмы — вероятно, из-за схожести с девственной грудью — обозначали плодородие, место, где брала начало жизнь. А скалы…

Скалы воплощали смерть.

Топографическое толкование бытия включало жизнь, репродукцию и смерть. Смерть у мужчин следовала сразу за репродуктивным актом потому, что холмы ассоциировались со скалами, а брачный союз — с социальной смертью.

По отдельности ассоциации были вполне безобидны, а вот в совокупности рождали неуемную тягу к смерти.

Мимо прошествовал последний островитянин. Доктор Хенли смутным силуэтом виднелся на освещенном звездами холме.

— Доктор Хенли! — закричала Миллисент. — Доктор Хенли!

Он не остановился, преодолел залитую светом вершину и двинулся по склону вниз. Вдалеке огромными светляками плясали факелы.

Она бросилась было за ним, но вдруг замерла в нерешительности. Взглянула на свою мешковатую куртку, бескомпромиссные мужские слаксы. Затем коснулась коротких волос, вспоминая прозрачные наряды островитянок, их длинные темные волосы, развевающиеся по ветру, прекрасные лица.

Миллисент провела рукой по щекам, рту. Прижала пальцы к губам, пытаясь смягчить суровую линию, но безрезультатно.

Не в ее силах изменить выражение лица и короткую стрижку. Такое подвластно лишь времени. Но кое-что она может сделать. На негнущихся ногах Миллисент двинулась в палатку и непослушными пальцами отперла походный сундучок. Платье лежало в самом низу — лежало уже бог знает сколько времени.

Прежде оно хранилось на дне комода в общежитии, до этого — на дне другого комода в другом общежитии, а еще раньше — на дне комода в ее комнате, куда Миллисент определила его в день своего семнадцатилетия.

Развернув наряд, Миллисент увидела пластмассовые фиалки на смятом корсаже и только тогда зарыдала.

Ее семнадцатый день рождения. Она спускается по лестнице в импровизированный бальный зал.

На блестящем паркете вовсю кружатся юные танцоры, маленький оркестр стойко исполняет «Южные розы».

Ее семнадцатый день рождения. Еще до бала, читая в спальне «Индийскую серенаду», она робко поглядывает на свое отражение в зеркале, прислушивается к биению сердца, касается тонких бретелек нового белого платья, дабы убедиться, что все это наяву. Наяву новое платье, она сама, дивный июньский вечер и семнадцать лет.

Ее семнадцатый день рождения. Ее первое платье. Впервые она решилась покинуть свой зачарованный мир книг и возвестить миру, что под бесформенными свитерами и школьными юбками скрывается женщина, и эта женщина прекрасна.

Брюс стоит у подножия лестницы, пожирая взглядом весеннюю красоту именинницы — ее детское личико, белизну плеч, распускающиеся бутоны грудей. И пластмассовые фиалки над сердцем расцветают весенним цветом.

Приблизившись, он молча увлекает ее в объятия, и вдвоем они плывут в потоке музыки. В мелодичной неге робость тает, превращение в женщину вот-вот свершится.

Внезапно грудь холодеет, раздаются первые смешки.

Опустив взгляд, она видит порванную бретельку, собственную наготу, ощущает первый мучительный жар стыда. Она бежит по сверкающему паркету мимо танцоров, под аккомпанемент нарастающего хохота взлетает по ступенькам и мчится в девственную святыню комнаты…

Рыдая, Миллисент разделась. Продолжая рыдать, пришила бретельку и надела платье, чувствуя приятную прохладу ткани. Потом, все еще рыдая, выскочила из палатки и устремилась к холмам.

Над головой огромной черной птицей пролетел челнок, но она не заметила. Сбросила безобразные мужские ботинки и ступила голыми ногами на мягкую влажную траву. Платье льнуло к телу, в лицо дул ветер. Миллисент вдыхала его аромат, продолжая быстро бежать под яркими звездами. Что-то вдруг сломалось внутри, и на глазах высохли слезы.