«Дар особенный»

                       Как счастлив тот, кто в бурном свете,
                       Найдя спокойный уголок,
                       Имеет тишину в предмете;
                       Кому не страшен грозный рок!

                       Он солнце радостно встречает;

                       Не видит ночью страшных снов,
                       Забот и горя не впускает
                       Под свой уединенный кров!

                       Он весел; он не знает скуки;

                       Науками питает дух;
                       Мирских сирен волшебны звуки
                       Его не обольщают слух;

                       Его владычество – природа!

                       Безмолвный лес – его чертог,
                       Его сокровище – свобода!
                       Беседа – тишина и Бог!

                       И я сим раем наслаждался,

                       Беспечно век свой провождал,
                       Природой, тишиной пленялся
                       И друга к сердцу прижимал.

                       Но ах! Я с счастием простился!

                       Узнал любовь с ее тоской, —
                       И с миром сердца разлучился!
                       Люблю – и гроб передо мной[601].

Не менее знаменательно и то, что Мария Ватсон и Михаил Лозинский, не столько поэты, сколько профессиональные поэты-переводчики, типичные и выдающиеся представители разных этапов становления петербургской школы художественного перевода, восприняли это стихотворение в его зримой материальной однородности как выдающийся образец поздней ренессансной лирики (как, впрочем, и воспринимают поэзию Сервантеса, в целом вполне справедливо, большинство его исследователей).

Вполне корректен с точки зрения передачи «содержания», с точки зрения информационной, перевод Ватсон, собственно говоря, на смену которому и пришел перевод, осуществленный в издательстве «Academia».

ПЕСНЯ ГРИЗОСТОМО

                 Коль ты сама, бездушная, желаешь,
                 Чтобы из уст в уста ко всем народам
                 Неслась молва о лютом твоем гневе, —
                 Так пусть же в грудь, истерзанную горем,
                 Сам ад вольет мне жалобные звуки,
                 И заглушат они мой прежний голос[602]

.

Как известно, подобная «информационность» не только оборачивается серьезными потерями для художественности, но и уступает честной и непритязательной информационности подстрочника.

Лозинский сознательно и успешно избегает комических обертонов, которые для современного уха таят в себе петраркистские и постпетраркистские сетования, воздыхания и откровения. С точки зрения настроения и выбранного стилистического регистра перевод Лозинского безукоризненно однороден.

ПЕСНЬ ХРИЗОСТОМА

                   Жестокая, раз для тебя отрада,
                   Чтобы из уст в уста твердили люди,
                   Сколь велика твоей гордыни сила,
                   Я почерпну из самой глуби ада
                   Унылый звук для истомленной груди,
                   Чтобы печаль мой голос исказила[603]

.

Не только в переводе Ватсон, но и в переводе Лозинского утрачено то, что при всех потерях сохранено в версии Жуковского и еще в большей степени присутствует в переводе Кузмина. Сочинение подобных (если не любых художественных) текстов является, прежде всего утонченной и изысканной литературной игрой. Более того, гениальность Сервантеса состоит в том, что основной текст романа представляет собой вполне определенную и более или менее описанную исследователями литературную игру, включенные в роман вставные новеллы и большая часть стихов – литературную игру совершенно иного типа, а роман в целом, построенный на взаимоотражении этих как минимум двух мировоззренческих и стилистических миров, – еще одну литературную игру.

Нелишне, впрочем, заметить, что если рассматривать «Песнь Хризостома» либо изолированно, вне контекста, либо с точки зрения строгого соответствия букве оригинала, то выводы будут совершенно иными. Перевод Жуковского как перевод не выдерживает никакой критики (в своей статье «О переводах “Дон Кихота”» А.А. Смирнов характеризует все переводы XVIII столетия и первой половины XIX несколькими скупыми словами: «по большей степени сделанные не с испанского, а с французского, и совершенно устаревшие в смысле языка»). Перевод Ватсон наиболее верен букве оригинала. Перевод Михаила Лозинского, с одной стороны, безукоризнен с точки зрения искусства перевода, а с другой – в нем, истинно поэтическом переводе, встречаются такие замечательные, невозможные в переводе Ватсон строки, как:

         «И черных адских полчищ скорбный клекот»;
         «Крик унылый / совы полночной, никому не милой»;
         «Злорадный грай ворона».