«Дар особенный»

Кузмин во всех, по-видимому, переводах, выполненных в конце 1920-х – начале 1930-х годов, руководствовался принципами, сформулированными им в заметке «От переводчика», предпосланной единственному его переводу из Шекспира, опубликованному при жизни, «Трагедии о Короле Лире»: не бояться живыми или «подлыми» словами оскорблять величие классика; «конкретность, вещность образов и выражений, полновесность и насыщенность»[604]. В этой связи представляют интерес разные переводческие решения, предложенные для передачи самой неожиданной, грубо-материальной строки этого большого сервантесовского стихотворения: «Pedazos de mis miseras entrañas». Буквально – «Куски моих жалких внутренностей». У Флориана-Жуковского, естественно, этой строки нет. Ватсон, как и следовало ожидать, предложила нейтральное, «никакое» решение: «Какой жестокой пыткой истерзала». Кузмин находит поэтически самый выразительный эквивалент: «Нутра живого жалкие обрубки», балансируя на грани невозможной сочетаемости слов разных «штилей». Переводившему после Кузмина Лозинскому не удается добиться желаемого эффекта: «Куски моей растерзанной утробы», поскольку нейтрально-поэтическое «растерзанной» эту «грань» переходит.

Любопытно, что именно Кузмин, переводя бурлескный сонет «Диалог между Бабьекой и Росинантом», почувствовал необходимость сохранить оттенок простонародности в репликах Бабьеки: «Andá, señor, que andáis muy mal criado» («Andá» – это простонародная форма императива, широко использовавшая в испанской поэзии золотого века как знак простонародности). Кузмин по принципу сдвинутого эквивалента находит полный аналог, однако другими средствами, лексическими, и применяя его в другом месте сонета: «А как насчет соломы там и сена?»

Необходимо подчеркнуть, что формально, как мастер художественного перевода, Кузмин уступает Лозинскому, обратившемуся 20 лет спустя к тем же стихам, которые ранее перевел Кузмин. Яркое тому подтверждение – перевод песни Карденио из XXVII главы 1-й части. Это своеобразная «обязательная программа», в исполнении которой (особенно если речь шла об изощренных стихотворных жанрах, формах и размерах европейской ренессансной лирики) петербургская школа перевода достигла особых успехов. Кузмин здесь явно уступает Лозинскому.

                    Что мне счастья рушит твердость?
                     Гордость.
                    Что дает печали древность?
                     Ревность.
                    Что в терпенье мне наука?
                     Разлука.
                    Значит, горестная мука
                    Никаких лекарств не знает,
                    Раз надежду убивает
                    Гордость, ревность и разлука.

(Кузмин)

                    Что превратило жизнь мою в мученье?
                     Презренье.
                    Что доли злой усилило плачевность?
                     Ревность.
                    Сгубила радость всю какая мука?
                     Разлука.
                    Нет мне от горя избавленья,
                    Когда надежды светлый луч
                    Угас под гнетом черных туч
                    Разлуки, ревности, презренья.

(Ватсон)

                    Что страшней, чем беспощадность?
                     Хладность.
                    Что больней, чем мук вседневность?
                     Ревность.
                    Что – горчайшая наука?
                     Разлука.
                    Значит, скорбь моя и мука
                    Исцеления не знают,
                    Раз надежду убивают
                    Хладность, ревность и разлука.

(Лозинский)

Естественно, впрочем, что исключение в этом смысле составляют сонеты, в переводе которых Кузмин чувствовал себя не менее легко и непринужденно, чем Лозинский. Сравним, например, русские версии одного из самых петраркистских сонетов в тексте «Дон Кихота», который Сервантес вложил в уста Рыцаря Леса:

             Сеньора, дайте мне для исполненья
             Наказ, согласный вашей точной воле, —
             В таком почете будет он и холе,
             Что ни на шаг не встретит отклоненья.

             Угодно ль вам, чтоб, скрыв свои мученья,

             Я умер? – Нет меня на свете боле!
             Хотите ль вновь о злополучной доле
             Слыхать? – Амур исполнит порученье.

             Я мягкий воск в душе соединяю

             С алмазом крепким, – и готовы оба
             Любви высокой слушать приказанья.

             Вот – воск, иль камень, – вам предоставляю:

             На сердце вырежьте свое желанье —
             И сохранять его клянусь до гроба (II, 143).