Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

В Омск они попали в войну. Когда немцы заняли Велиж — маленький городок между Витебском и Смоленском — всех евреев согнали в гетто, и они там рыли себе могилы. Потом наши на один день отбили Велиж — всем было ясно, что это ненадолго. Тогда бабушка подхватила троих детей — дочь и двух младших сыновей (мой отец — старший сын — с первого дня войны был на фронте, он как раз перед самой войной закончил Ленинградское артиллерийское училище), — и они в чем были поехали в Омск в тамбуре вагона. И остались живы. А те, кто задержались на один день собирать вещи, все погибли — на следующий день немцы опять вошли в Велиж, евреев согнали в деревянную школу и сожгли заживо.

Дедушки — его звали Илья — к тому времени уже несколько лет не было в живых. Дедушка считался хорошим специалистом по оценке меха, и семья жила в достатке. У них был десятикомнатный дом, но все комнаты были очень маленькие, проходные. В тридцать седьмом году дедушку вызвали в НКВД. Арестовали. Бабушка взяла четверых детей и встала под окнами этой конторы. Деда отпустили. Потом его еще два раза арестовывали. После третьего ареста он пришел домой, открыл сундук с мехом, показал жене — вот вам на черный день. Лег на кровать, повернулся лицом к стенке и больше уже не вставал и ничего не говорил. Что они там с ним сделали, неизвестно. Он так пролежал три года и умер от костного туберкулеза.

Папе моему тогда пришлось кормить семью. Он давал уроки математики, и люди приносили им какую-то еду в благодарность. С детства отец хотел быть учителем математики, а стал военным инженером. Занимался испытаниями твердотопливных ракет СС-20 «Темп» — защищал Родину. Потом эти ракеты попали под разоружение. 9 мая он сидел перед телевизором — смотрел парад на Красной площади. Везли всякую военную технику, а его ракет уже не было. И он тогда сказал: «На что я потратил жизнь?»

Как-то я попыталась его покрестить, он буквально рявкнул на меня: «Я тебе покрещу!»

Мама его — бабушка Маня — рассказывала, что много лет болела — была кровоточивая. А как только они с детьми без вещей, без денег поехали в Омск, она сразу выздоровела и больше уже не болела никогда. Если не считать катаракты, от которой она совершенно потеряла зрение на три года, — потом ей сделали операцию, и она смогла даже читать. Когда ей было уже 90, она впервые положила под язык таблетку валидола: «Ну вот, сердце заболело. Этого еще не хватало».

Всю войну она молилась за сына, моего отца, и Бог его хранил. Однажды, рассказывал отец, санитарный поезд, в котором он, раненый, лежал, попал под прямой обстрел. Все, кто только могли, выскочили из вагонов, и их расстреляли и раздавили немецкие танки. Настала тишина. В вагоне остались одни лежачие, в папином купе два тяжелораненых офицера — мой отец и политрук: еврей и комиссар. Они достали револьверы и приготовились застрелить друг друга, чтобы не попасть в плен, когда в вагон войдут фашисты. Но никто не вошел, и ночью они услышали, что их вагон подцепили к паровозу, и они доехали до госпиталя в Анжеро-Судженске.

Через много лет, когда я уже училась в школе, отца разыскали пионеры-следопыты и принесли нам газетную статью, где была описана эта история. Оказывается, тот санитарный поезд весь был тогда уничтожен, только два вагона оказались за холмом, поэтому они не были расстреляны танками. Ночью нашим удалось починить рельсы и вывезти эти вагоны.

Перед смертью отец пособоровался, причастился и повенчался с мамой. Он приснился нам только два раза. Один раз мне и один раз моей сестре. Она видела, что он медленно марширует в строю, который идет за украшенным, накрытым знаменами лафетом, — в каждом ряду по несколько человек. У нее сердце загорелось любовью, она кинулась к нему: «Папа!» — а он отстранил ее рукой, и они пошли дальше торжественным строевым шагом. Может быть, ей был показан воинский чин? А я видела отца в белой одежде, как сейчас носят — в безрукавке со множеством карманов, он радостно улыбался, и на груди у него висела ламинированная табличка на прищепке, на ней крутилась какая-то шестеренка, и я отчетливо прочитала на табличке его имя, фамилию, а дальше — «Инженер. Очень много работы».

Интересно, что означала тогда эта последняя строчка: или его главную земную добродетель — невероятное трудолюбие, умение брать на себя ответственность и принимать решения, или у него и там по-прежнему много работы — Родину защищать…

Тетя Бэла — папина сестра — была старше всех, и пока братья учились, она работала, потом все разъехалась, а она так и прожила с мамой всю жизнь. Замуж тетя не вышла, и у нее одной не было высшего образования. Подруги ее рассказывали, что она любила одного поляка, но пожертвовала своей любовью ради мамы, так и осталась девицей.

Ей было 60 лет, когда она заболела. Я как раз тогда крестилась, два года тому назад. А теперь отец собирался в Омск. Он складывал чемодан, а я все крутилась рядом с ним, напрашиваясь в попутчики. Наконец это ему надоело: «Ты будешь там ее крестить! Через мой труп ты туда поедешь!»