Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Часто я ленилась и засыпала по вечерам, не прочитав положенных молитв и акафистов. Это происходило действительно часто, примерно через день. Но вот что интересно — на следующее утро, если я пропускала накануне правило, она ничего не воспринимала из того, что я пыталась ей втолковать, только сердилась. А в другие дни все слушала и со всем соглашалась. Подолгу говорить было нельзя, многое — только эзоповым языком, в палате лежали чужие люди, и иногда лишь несколько слов скажешь о главном за весь день, и так день за днем по капле.

Однажды она тихо спросила меня:

— Что же, я так и умру некрещеная?

— Слава Богу! — вздохнула она, когда я ей все рассказала.

— Но этого мало, — говорю, — нужно еще миропомазание и причастие. Это может сделать только батюшка.

— А батюшка к коммунисту придет?

— К такому, как ты, — придет. Надо только ему позвонить.

— Нет-нет, — испугалась она, — не надо, чтобы сюда приходил священник.

Шло время, и у меня появился вопрос: а не молюсь ли я против воли Божией, когда прошу ей исцеления? Может быть, Господь и не хочет ее исцелять и нужно молиться только о спасении ее души? Тогда я со всеми просьбами чаще всего обращалась к преподобному Серафиму Саровскому. И вот на следующее утро я пришла к отцу Борису, рассказала ему о своих сомнениях и попросила отслужить молебен преподобному Серафиму — задать ему этот вопрос, может, он даст понять, какая воля Божия о ней. Молебнов в тот день было заказано много, и отец Борис служил мой молебен в числе других. Запомнилось, что он тогда даже просил прощения за то, что не имеет возможности отслужить его отдельно. Меня всегда как-то смиряла его невероятная деликатность, рядом с ним собственная безтактность становилась особенно невыносимой.

На следующий день, в шесть утра, раздался телефонный звонок. Звонила еще одна моя омская тетя, она была атеисткой, заведовала каким-то клубом: «Я с четырех часов не сплю. Мне приснилась Бэлочка, мы с ней гуляли по городу, она прощалась с Омском. И вот когда мы переходили через Иртыш, на середине моста она умерла у меня на руках, и что удивительно, — у нее осталось очень мало волос».

Я поняла, что это ответ от преподобного Серафима, но отчетливо подумала, что окончательно поверю, если будет еще два таких же сна. На следующий день, когда я утром вышла из дому, увидела на лестнице соседку по этажу: «Я тут тебя дожидаюсь. Знаешь, мне приснился сегодня странный сон. Мы с Бэлочкой ходили по городу, и она с ним прощалась. Потом пошли по мосту через Иртыш, и она умерла на середине моста у меня на руках, и я запомнила, что у нее волос почти не осталось».

Надо сказать, что в те дни, когда в больницу до работы приходила тетина подруга Люба Горбунова (они вместе работали в заводской бухгалтерии), я могла утром идти в церковь. И попозже приходила к тете, через час после Любы. В тот день я как раз с утра была в церкви, и когда пришла в больницу, увидела, что Люба сидит в гардеробе.

— А что ты здесь делаешь?

— Тебя жду. Я должна рассказать тебе свой сон.

— Как вы с Бэлочкой ходили по городу?

— Откуда ты знаешь? Да, и еще ходили с ней по заводу — она прощалась с городом и с заводом, а потом мы пошли через Иртыш, и она умерла у меня на руках. А от ее шевелюры почти ничего не осталось.

Все стало понятно. Я больше не просила ни о каком исцелении, молилась только, чтобы она оказалась в Царствии Небесном.

Как-то однажды тетя вдруг сказала:

— Я теперь знаю, как там в аду.

— Откуда?

— Мне показали.

— Во сне?

— Нет, так, наяву.

— Ты мне расскажешь?

Она помолчала, потом нехотя произнесла:

— Очень много черного и страшный пожар.

— Расскажи поподробнее!

— Не сейчас. Потом сядем тихонько, и расскажу.

Потом я от нее больше ничего не добилась.

— Я все забыла, — отвечала она, но было ясно, что она просто ничего не хочет мне рассказывать.

Прошло два месяца, и я решила съездить домой. Приехала к Батюшке и сразу услышала от него:

— Что ты здесь делаешь? Возвращайся в Омск.

— А долго мне там быть?

— Пока не отправишь их в Царствие Небесное.

Свою слепую бабушку я тоже там дерзновенно сама покрестила, и она теперь иногда звала меня в комнату, чтобы сообщить:

— Вот они пришли.

— Кто — они? — спрашивала я, хотя каждый раз слышала одно и то же. — Эти двое. Один поменьше, другой побольше, в полосатых штанах. Сидят у меня в ногах на кровати.

Я крестила их широким крестом:

— Ну как?

— Собирают вещи и уходят.

Бабушка почему-то всегда знала, откуда я возвращаюсь домой — из больницы или из церкви (я, конечно, бабушке ничего не докладывала). Когда я приходила из больницы, все было мирно, но в те дни, когда я возвращалась из церкви, она встречала меня скандалами, ей тогда начинало казаться, что я вещи и продукты из дома уношу в церковь и пора жаловаться в милицию. В маленькой квартирке было некуда деться, и приходилось часами выслушивать ее обличительные монологи, терпения едва хватало. А однажды не хватило. Это продолжалось уже четвертый час. Вдруг со мной что-то случилось, я схватила мясорубку, швырнула ее в железную раковину и ужасно закричала: «Все! Хватит! Не могу больше!»