Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

«А я и не знала, что ты такая нервная», — спокойно сказала бабушка. И больше я никогда от нее ничего не слышала, когда возвращалась из церкви домой.

На следующее утро я поехала к отцу Борису на исповедь. «А что ты хочешь? Ты объявила дьяволу открытую войну. Неужели ты думаешь, что он оставит тебя в покое? Это нормальный ход событий, не удивляйся».

Однажды утром мне позвонила из Москвы младшая сестра: «Я все поняла, ты не обидишься на меня, если я скажу, что знаю теперь больше тебя, я поняла, как все устроено! Мне сегодня во сне все объяснили». Она увидела Землю — земной шар — как бы со стороны. Видит планету со стороны, но одновременно находится на ее поверхности. И понимает, что Земля — живое пульсирующее существо. Видит всех людей, живущих на земле (наверное, всех христиан, я теперь так думаю), и слышит их мысли, каждого из них. И видит, что они все грешат, и каждый из них мысленно называет свой грех: «Я еще раз согрешу, а потом, потом покаюсь», «Сейчас сделаю аборт, а в следующий раз рожу ребенка», «Сегодня не буду читать вечерние молитвы, а завтра — непременно». Все они находятся на Земле, но одновременно вращаются вокруг нее. И планета, это живое пульсирующее существо, тоже находится в движении, они вращают ее своим вращением, которое как-то связано с тем, что они все больше и больше грешат, и голоса их сливаются в одно какое-то короткое слово из пяти букв, на букву «З», которое все определяет, все объемлет, звучит над всей Землей. Она так и не смогла его вспомнить. И чем больше они грешат, тем быстрее вращение Земли. И грех каждого причиняет ей боль, и она знает, что и это живое существо испытывает боль, и его боль несоизмерима с ее болью. Она одна, и у нее одна боль, а их миллионы, и поэтому боль его в миллионы раз мучительнее. И это усиливающееся вращение — связанное с его великой болью — совершается по спирали: «Как белье выжимают», — объяснила она мне. Перекрут все больше и больше, там такое напряжение, там уже так тонко! Совсем почти ничего не осталось, понимаешь? Уже почти все! Уже не осталось времени, скоро все лопнет, взорвется. Всему конец. «Господи, я все теперь поняла! — закричала она во сне. — Прости меня, я никогда не буду больше грешить!» И тут она увидела Его глаза. Они были огромные, они смотрели прямо на нее, и такое страдание в них было…

С тех пор она знает, как Господь может видеть всех людей одновременно и как могут святые видеть и слышать множество людей одновременно, поняла, что такое Тело Христово — Церковь, много всего поняла.

Мне было лет восемь, когда родители в очередной раз прилетели в Омск и нас с сестрой взяли с собой. Летели на транспортном военном самолете, ИЛ-14, среди каких-то ящиков. Было очень холодно. В Омске бабушка с тетей жили тогда в коммуналке, в бараке, на улице 20 лет РККА. На бараке висел плакат: «Наш барак будет стоять при коммунизме».

Вечером я пришла на кухню и увидела, что бабушка ставит в большую алюминиевую кастрюлю белую парафиновую свечку.

— Это за твоего папу, я каждую пятницу зажигаю свечку, благодарю Бога за его спасение.

— Бабушка, так ведь Бога нет!

— Это ты мне потом объяснишь, а сейчас последи за свечкой, а я пойду к соседям телевизор смотреть.

Сколько я помню, она всегда ходила в платке, и поэтому казалась старше своих лет. Соседи по улице бабушку уважали. Они приходили к ней, когда надо было разрешить какой-нибудь спор, кого-то рассудить. Про нее рассказывали, что раньше она читала в синагоге свитки Торы. Вся кошерная посуда у нее была сложена отдельно — не дай Бог перепутать.

Приближалась еврейская пасха. Бабушке привезли из синагоги мацу, и мне приходилось для нее что-то из этой мацы готовить. Она сидела на кухне и руководила, а я все делала, как она просила, и старательно кропила все приготовленное крещенской водой.

Через две недели пришла настоящая Пасха. Как же мне хотелось причаститься! Пойти в Никольскую церковь на ночную службу к отцу Борису было невозможно — бабушка бы не поняла, — и мне пришлось поехать в собор на позднюю Литургию, к десяти часам утра. Уже заканчивался Евхаристический канон, а на исповедь еще никто не выходил. Я стала спрашивать, как же мне исповедоваться, и услышала: «Какая исповедь? На Пасху не исповедуют и не причащают, на это был весь пост». Как? Как это не причащают? Я стояла и плакала, и тут все-таки откуда-то вышел батюшка и спросил: «Исповедники есть?» — «Есть!» — крикнула я как ненормальная, на весь храм, и побежала к нему.

Тетю перевели в очередное отделение. В этом пятом по счету и последнем отделении соседи по палате — никогда такого не было! — ее тихо возненавидели. То ли боялись заразиться — есть такая теория, что рак — заразная болезнь, то ли Господь ожесточил их сердца, чтобы я смогла, наконец, принять единственно правильное решение. Она давно просилась домой, а я все боялась, что не справлюсь, — вдруг понадобится особенная медицинская помощь, да и уколы я делать не умела, никогда не приходилось.