Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

После соборования бабушка открыла глаза и пришла в себя. Говорить она не могла, и батюшка устроил ей немую исповедь, он задавал вопросы, а она отвечала ему, моргая глазами. Бабушка причастилась, и отец Александр, уходя, сказал: «Сделано все что только можно, вы теперь будьте спокойны за эту душу».

Мы с мамой обсуждали на кухне, как будем ее хоронить. «Я сейчас пойду в сберкассу, — говорила мама, — а ты посиди с бабушкой. Сегодня пятница, надо снять деньги на похороны и на поминки». Но не успела мама еще уйти, как раздались шаги. Бабушка стояла в дверях: «Есть хочу», — сказала она. Я думала, что сейчас придется вызывать «скорую» маме. А она откинулась на спинку стула: «Ну, птица Феникс».

«Вечно ты со своими чудесами», — раньше всегда говорила мне она. «Теперь и ты с чудесами», — отвечала я ей, когда она по привычке иногда повторяла эту свою фразу. С тех пор мама моя стала верующей и пришла в церковь.

Бабушка после того прожила два года. У нее прошли некоторые болезни, но несколько дней, проведенных в коме, дали о себя знать, и она впала в детство, была как незлобивый ребенок. Она сама умывалась, приходила на кухню обедать, но уже никого не узнавала, тихо сидела в кресле или на кровати. Молилась ли она? Не знаю. Раз в полгода отец Алексей по-прежнему приезжал соборовать ее и причащать.

«Катя, зачем Вы говорите, что Ваша бабушка в маразме? Она совершенно адекватный человек». — «Да, конечно». А что я могла ему еще сказать, если каждый раз, когда он приезжал к нам, как только мы открывали ему дверь, бабушка радостно спешила ему навстречу, обнимала его и целовала и всех нас сразу начинала узнавать. Отец Алексей соборовал ее и причащал и уходил, а минут через пятнадцать она уже сидела на своей кровати и не узнавала никого.

Я тогда жила в монастыре, но раз в месяц матушка Ксения отпускала меня из Коломны мыть бабушку. Мама со всем справлялась одна, но это было единственное, о чем она меня просила. Приезжала Наташа Лагутина, мы с трудом запихивали бабушку в ванную, и пока мыли ее, она громко взывала: «Соломон, Соломон, выньми меня отсюда!»

«Молись праведному Аврааму за своих родителей, чтобы Господь послал им чудеса, знамения, чтобы они стали верующими людьми». Вот они, чудеса эти, и появились в нашем доме. Когда бабушка умерла, 40-й день пришелся на память апостола и евангелиста Марка — она ведь тысячу раз до болезни прочитала его Евангелие, вот он и забрал ее на небо.

С бабушкой мы при ее жизни успели договориться, что тот из нас, кто первый умрет, обязательно даст извещение, где он там, куда попал.

Прошло уже двадцать дней после бабушкиной смерти. Я читала каждый день по кафизме, а бабушка все не давала о себе знать. На двадцатый день я пришла в Троицкий монастырский храм, встала перед большой иконой «Достойно есть» — она была справа от Царских врат — и стала роптать: как же так, она же обещала… В эту же ночь я ее увидела. В моей комнате, дома, стоит гроб. Я сижу у гроба и читаю Псалтирь. И вдруг произношу такую молитву: «Господи, как ты Лазаря четверодневного воскресил, так и бабушку мою воскреси». Бабушка открывает глаза и пытается встать. «Мама! Мама! Бабушка воскресла!» Мы с мамой помогаем бабушке выбраться из гроба. Она, помолодевшая, оглядывается вокруг и спрашивает: «А где ж мне сесть-то?» Я смотрю — кровати, на которой она умерла, в комнате нет. «Ну, садись в мое кресло». Она садится, я пристраиваюсь у ее ног и спрашиваю: как ты, где ты, — и она рассказывает мне, что у них там такое небесное Дивеево, они живут в маленьких домиках и ходят в храм, привыкают к церкви. «Кто сам ходит, кого на лошадках подвозят». — «А с кем ты там?» — «Я с Еленой и Клавдией. Она грубоватая, но читает хорошо». О чем я еще спрашивала ее, не помню. Только последний вопрос: «А во сколько у вас вечерняя служба начитается?» — «В семь часов».

Потом я узнала, что кровати тогда в моей комнате действительно уже не было, ее выбросили сразу после смерти бабушки. Елена — это, конечно, бабушкина дочка. А Клавдия? Да не мама ли это моей подруги Татьяны? Татьяна уже тогда жила в Дивеево и примерно за месяц-полтора до моей бабушки похоронила свою маму, Клавдию. Та тоже была почти невоцерковленной, редко ходила в храм, но зато постоянно читала дома, в Самаре, Псалтирь.

Бабушку отпевали в церкви с розовым фарфоровым морозовским иконостасом. Некрещеные родственники торжественно стояли вокруг гроба со свечками в руках, только отец отказался взять свечку и вышел из храма, так и ходил по дорожке, пока бабушку отпевали.

На поминках всем раздали по ложке кутьи. Отцу в кутье попался свечной огарок, и он показал его всем:

«Вот и свечка, она все-таки ко мне пришла».

Синайские камни

В Иерусалим не поеду. Я себя знаю, будет все, как у Гоголя в одном его рассказе, вот он так и ездил, те же самые впечатления: скорей-скорей, бегом-бегом, там листочек, там цветочек… Ни уму ни сердцу — пустая трата монастырских денег, которых нет. Те времена, когда каждый праздник — Троица, Преображение, Успение — сиял особым светом, прошли — интересно, неужели навсегда?