Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Я его таким не знала.

Первой после Юры умерла его тетя Фаина, которая жила в их семье, она не пережила этой смерти, и ушла в прошлое таинственная история ее жизни в Тегеране, где она выучила персидский язык, так она мне ничего и не рассказала. Потом оказался в больнице с инфарктом его отец, Давид. Батюшка мой отец Наум в Лавре тогда мне сказал:

— Покрести его сама.

А я не понимала, как к нему подступиться, до такой степени он был от всего далек. Шло время, а я никак не могла себя заставить начать с ним этот разговор. «Немедленно, Катя, немедленно делайте это, вы же можете опоздать», — и отец Алексей буквально вытолкал меня за дверь. В тот день я приехала к отцу Алексею на Изумрудную улицу, в тесную московскую квартиру, где все тогда еще были живы: и отец его, Николай, как и мой, полковник ракетных войск, и Толя, его младший брат, — он единственный в семье был домашним человеком, помощником матери. Каждый день он выгуливал по утрам собаку, а потом ехал на занятия — Толя преподавал скульптуру в Архитектурном институте — или в мастерскую. Сколько раз он приглашал меня взглянуть на свои работы, а я увидела их только на его посмертной выставке в Доме скульптора, где потом и работала до самой своей смерти его мама, любимая моя Екатерина Александровна, — там она была каждый день рядом с Толей. Он как-то попросил у меня редкую в то время книгу «Избранные места из переписки с друзьями» — у меня было полное дореволюционное собрание Гоголя издания Брокгауза и Ефрона. Толя тогда лепил Гоголя, он искал истину, и этот его поиск остался воплощенным в прекрасных скульптурных портретах Гоголя и в многочисленных пьеттах — скульптурных изображениях снятия Спасителя с Креста.

Он потерял сознание в мастерской. Старенький профессор вышел к маме, Екатерине Александровне, во дворик Склифосовского: «Рак печени, готовьтесь: это две недели. Только одно могу сказать Вам в утешение — скоро настанут такие времена, что живые будут завидовать мертвым».

«Мама, отпусти меня, забери бумаги из Лавры!» — метался он в бреду. Мама плакала и меняла безполезные уже компрессы, а Толе оставалось жить сутки. Батюшка наш отец Наум благословил мне записать его в лаврский помянник «О здравии» на полгода — монашеская молитва и удерживала его на земле.

Гоголя много лет тому назад я купила в Пензе в букинистическом магазине. Нас, тридцать молодых специалистов, «Минмаш» отправил на прорыв: кому-то нужно было поставить галочку, что оказана помощь военному заводу, завалившему пятилетний план. Мы приехали тогда в Пензу в командировку. «Да зачем вы нам нужны», — встретили нас на заводе и определили в цех товаров народного потребления. Это были знаменитые складные велосипеды. Моим делом было там стричь катафоты. После литья на этих красных блестящих новеньких катафотах — отражателях света — оставались пластмассовые сосульки, вот я и отщипывала их целый день, стоя на одном месте, большими кусачками. Мне было двадцать два года, — целый день стоять на одном месте и тупо отщипывать безконечные сосульки? И я часами читала там про себя наизусть свои любимые стихи — Ахматову, Пастернака, Мандельштама, чтобы время проходило побыстрее. Нам выдавали каждый день по бутылке топленого молока «за вредность» — все-таки пластмасса. Там я заболела, и меня уложили в постель в гостинице «Сура» и запретили возвращаться в Москву вместе со всеми, кого-то одного оставили присматривать за мной: «У тебя порок сердца, и лучше вообще не шевелиться». Через пару дней я отправилась в букинистический магазин — куда же еще! Там и купила это собрание Гоголя в старинных переплетах и, лежа в гостинице, впервые прочитала тот самый том — «Избранные места из переписки с друзьями». Это сейчас он переиздан тысячу раз, а тогда Гоголя издавали и преподавали так, словно этой книги он никогда не писал, и я впервые задумалась о том, что Православие — реальность, но еще не соотнесла это со своей жизнью. Интересно, ведь, как и потом в Печорах, я тогда потратила на книги все свои командировочные, и меня спасала ежедневная бутылка молока за катафоты и копеечные пирожки с ливером, которые продавались в Пензе около Главпочтамта.

Никакого порока сердца у меня в Москве не нашли, и я после ближайшей зарплаты даже еще раз съездила в Пензу: в букинистическом магазине для меня отложили Брокгауза и Ефрона — «Новый энциклопедический словарь» до буквы «П»; дальше его не успели выпустить — грянула революция. А диагноз-то мне в Пензе все-таки поставили правильный — порок сердца, порочное, греховное состояние сердца, если вместо молитвы я читала стихи, а вместо Евангелия три года подряд носила с собой в сумке дневники Блока. Мне уже тогда объясняли, что в моей жизни не так, а я не понимала еще этого языка.

«Срочно езжайте в больницу!» — торопил меня отец Алексей. Я, наконец, собралась с духом и поехала домой за крещенской водой. Дома, в прихожей, меня ждала записка от родителей: «Давид умер. Мы на Нагорной».