Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Нужно подумать, как побыстрее добраться до Москвы. На электричке от Ярославля часа четыре, а если поездом? Это, конечно, подороже, и тогда ни завтрака, ни обеда. Ну ничего, переживем, зато буду ехать по-человечески, без шума и толкотни, два часа — и дома.

Я купила билет на ближайший поезд, вагон был почти пустой. Устроилась возле окна, открыла книжку — вот и закончилось мое путешествие в Тутаев. И не только в Тутаев. Мне давно хотелось узнать, как наш Батюшка проводит свой отпуск, и эта моя поездка оказалась чудесным Батюшкиным подарком. Отец Вячеслав вдруг сам мне предложил: «Хочешь, я провезу тебя по местам, где мы только что были с отцом Наумом?» И мы поехали с ним в старинный разрушенный Толгский монастырь:

— В этой кедровой роще Батюшка сказал: «Здесь — спасение. Давай бумагу, пишем письмо в администрацию». Батюшка дня три этим занимался, так что скоро первый монастырь, наверное, откроется, представляешь? Дожили. Вот на эту колокольню он забирался, на самый верх. Мне страшно было, а ему хоть бы что. А теперь поедем в Ярославль, на Тугову гору. Батюшка очень любит это место.

В доме у священника, рядом с храмом на Туговой горе, мне сразу показали диванчик:

— А здесь только что Батюшка ночевал. В старинном Тутаевском Воскресенском соборе я семь раз — как полагается — проползла под огромной иконой Спасителя по вытертым до блеска доскам. Икона эта чудом сохранилась — говорят, из нее сделали мост и по ней ездили телеги, она несколько десятилетий так и пролежала — ликом к речке, пока кто-то не опомнился, не прибежал в храм; икону спасли, но она совсем потемнела, и древний строгий лик не сразу разглядишь, говорят, он не всем открывается.

Батюшка тогда превратил Тутаев в православный город — повсюду жили его чада в маленьких деревянных домиках. Ходили в храм на службу, работали — кто в больнице, кто в роддоме, косили траву, доили коз. «Батюшка, ну сколько же я должна еще мучиться! Все люди как люди, живут в нормальных квартирах с водой и хоть какими-то удобствами, а я только и чиню эту развалюху, и сено приходится косить чуть ли не до снега, таскать на себе, никакого отдыха», — плакали у него в келье тутаевские сестры и уходили от него всегда с обновленным сердцем, готовые к скорбям, как солдаты к бою. А Батюшка потом говорил: «Весь мир катится в ад, а мои девочки в слезах, трудами и молитвами, как по лесенке, на небо забираются».

Поезд был какой-то чудной, он больше стоял, чем ехал, перегоны совсем короткие, остановки длинные, и когда, наконец, появился проводник, я у него спросила, долго ли мы будем так ползти, он зевнул и, к моему ужасу, произнес: «Так поезд-то ведь почтовый, так и будем у каждого столба останавливаться».

Ну ладно, зато нет никого. Но не тут-то было. Через час на одной из остановок в вагон молча втекла рота солдат и так же молча расползлась по вагону, каждый с автоматом, с шинелью за спиной, они безшумно укладывались на верхние и на самые верхние — третьи полки. Стояла гробовая тишина. Они так же молча достали кортики, и каждый открыл по банке сайры. Сюр какой-то! И тут кто-то из них включил магнитофон и запел Бюль-Бюль оглы своим восточным голосом. Это уже хуже, но придется потерпеть, кассета, наверное, минут на сорок. Но он все пел и пел, и они снова и снова ставили одну и ту же кассету, и когда мое терпение иссякло, я отправилась на поиски первоисточника.

Магнитофон обнаружился через одно купе: «Простите ради Бога, но не могли бы вы его уже выключить?» Человек на верхней полке в зеленой форме, не глядя на меня, сквозь зубы процедил: «Ты — не по-ни-ма-ешь, как долго мы ни-че-го это-го не слы-шали». Стало ясно, что слушать это придется до Москвы. Они все так же молчали, казалось, что вагон по-прежнему пустой, только один Бюль-Бюль оглы все пел и пел одни и те же песни. Откуда возвращались эти солдаты? Что за тайна их связывала? Нет, это не война. Это какое-то тяжелое подневольное дело, о котором не говорят и после которого только молчат. Может, где-то в лагере или в тюрьме был бунт или побег…