Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Так прошел еще час. Или два. Пока на одной из остановок в вагон не запустили множество людей. Их было намного больше, чем мест в вагоне, и целая блатная компания оказалась в нашем купе; меня притиснули к окну — рядом со мной уместилось три человека и четыре напротив. На столике, возле окна, перед моим носом на мятой газете уже стояла бутылка водки, лежал зеленый лук с корнями, сало, мужики резали большим ножом хлеб и переговаривались между собой короткими фразами или, точнее, перекидывались несколькими словами, из которых состояли любые фразы, то есть они говорили исключительно матом, и вся их речь состояла только из этих слов с междометиями. С ними еще была крашеная девица, она все время подхихикивала, как будто боялась их. Тут они заметили меня. «Водки хочешь?» — спросили они на своем языке. Я помотала головой. «Хлеба хочешь? Сала хочешь?» Я молча заплакала, уткнувшись носом в оконное стекло. Нужно было срочно что-то делать — а что? Читать уже невозможно, выйти нельзя, да и куда — мы еще и полпути до Москвы не проехали, в электричку не пересядешь — нет денег на билет. Меня в буквальном смысле слова загнали в угол. И тут я вспомнила наконец об Иисусовой молитве: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную!»…

Я все так же сидела, зажатая в угол, притертая к стенке, слезы катились по щекам, никто уже не обращал на меня внимания. Все, происходящее вокруг, перестало меня касаться. Бюль-Бюль оглы по-прежнему пел, мужики пили водку, закусывали луком и матерились, солдаты спали, как тени, а я уже ничего не видела и не слышала — то есть видела и слышала, но как через толстое стекло, как будто меня поместили в стеклянный футляр и я там, внутри, одна, а они все — за стеной, за стеклом: чужая жизнь, иностранный язык, неинформативный шум, какая мне разница, это уже ко мне не относится. Так вот оно, то, о чем я раньше только читала, — вот он, огненный меч или, лучше сказать, щит Иисусовой молитвы!

Я много раз слышала — не дает Господь человеку ничего сверх сил, но думала иногда, что есть нечто, мои силы превышающее, — у меня был враг, еще до крещения, который лишал меня возможности внутренней жизни, возможности творчества; это был телевизор, он гремел на всю квартиру, вламывался в мою жизнь и превращал меня в мертвую оболочку. Но если нельзя было выключить телевизор, можно было что-то придумать, как-то объяснить родителям свой уход из дома — я сняла себе квартиру, где ничего не было, не только телевизора. На это да на книги уходила вся моя зарплата, оставалось только на пшенную кашу. И к маминым приездам я занимала денег, покупала всего понемногу. Это называлось «иллюзия изобилия». Мама заглядывала в холодильник и спокойно уезжала домой. Но зато у меня была свобода. Так вот, я иногда думала: а если случится так, что отнимут и свободу? «От тюрьмы и от сумы не зарекайся». И включат там радио с какой-нибудь дикой музыкой, надолго включат, на день, на ночь, радио, которое нельзя выключить, — как я буду жить? Я ведь не смогу! Не «сверх сил»? Да я сойду с ума! Не сойду; теперь я поняла, что безысходности не бывает, и очень многое, очень страшное можно, наверное, все-таки, с Божией помощью, пережить и перетерпеть.

Не помню, как мы доехали до Москвы, мне это было уже не важно, ведь я поняла, что Господь действительно показал мне тогда, как Батюшка провел тем летом свой отпуск.

Таисия

Батюшка вышел к народу, а я осталась стоять в его маленькой старой келье — каменном мешке, на самом-то деле сырой и холодной. Через много лет, когда Батюшка уже давно принимал народ наверху в теплом деревянном домике, заботливо выстроенном для него и для всех нас игуменией Ксенией, он как-то сказал моей подруге Светлане: «Сходи посмотри, где я раньше сидел. Как только выжил…»

Но что мы тогда понимали — когда нас пускали туда, мы оказывались в Раю. Я точно знала, что лучшее место на земле — Лавра, а лучшее место в Лавре — тесная Батюшкина келья, а лучший человек на свете — наш Батюшка. Здесь — святость и вся красота Православия. В этих пяти квадратных метрах умещалась небесная безконечность. Время там останавливалось, жизнь преображалась, вещи по-новому воспринимались, больные и бесноватые исцелялись, грешники… Кстати, насчет грешников; вспомнила, как однажды у Батюшки в келье появились елочные игрушки — четыре блестящих стеклянных шара, которые ему принес кто-то из нас четверых тогда, наверное, Светлана. Нас было четыре подруги, только начинающих осваивать православное жительство, но так, что все вокруг нас трещало по швам. Есть такая шутка: если в семье появляется один подвижник, все вокруг становятся мучениками. А мы все как на подбор — да, именно на подбор, потому и дружили — были максималистами, вот Батюшка и взялся за нас, наверное, чтобы мы дров не наломали сгоряча. Долго висели у него под потолком в келье и старели эти наши шары. И никто, кроме нас четверых да Батюшки, не знал, почему он годами их не снимает, чем же они ему, эти четыре облезлых шара, так дороги.