Даруй им покой

Уильям приблизился к брату и осторожно коснулся губами пергаментного лба. Потом обошел кресло и вложил шпагу в висящие на спинке ножны. Сделал еще несколько шагов и, склонив голову, остановился над покрытым плащом телом Джеффри Холла. Медленно поднял руку, осеняя себя крестным знамением.

– Дирхарт, ты ведь знаешь, что здесь произошло. Скажи. Помнишь, я обещал заплатить тебе втройне? Я это сделаю.

– Вас снова интересует то, о чем три дня назад вы не пожелали слушать, прогнав меня? Я так понимаю, что ранка у вас на запястье начала заживать?

Барон вздрогнул и повернулся к Дирхарту. Впрочем, голос его звучал спокойно.

– Не понимаю такого внимания к случайному порезу.

– Простите, милорд, что заговорил об этом, но вы ведь не одну бессонную ночь провели из-за этого пореза, которого сначала и вовсе не почувствовали, пока… не знаю, что уж там случилось с ним – может, конский пот попал, может, кожаной перчаткой натерли, у вас же есть такая привычка потирать запястье… В общем, заметили вы его, когда он стал похож на язву. А язва для вас означала…

– Замолчи!

– … проказу. Вы ведь решили, что у вас проказа, как и у брата.

– Черт бы тебя побрал… да. – Барон привычно закусил губу, потом усмехнулся. – Скажи, ты давно это понял?

– Ну… не сразу. Меня мой слуга навел на такую мысль. Сказал о вас: и чего, мол, такой печальный – молодой, здоровый… А я подумал – вдруг не здоровый, а и впрямь болезнь мучает? Но какой именно болезни вы боялись, понял, лишь увидев тело сэра Ричарда. И вспомнил, как вы заговорили со мной о смерти и о том, что боль иногда может быть спасением. При проказе человек гниет заживо, но боли не чувствует. Вам казалось, что ваша ранка недостаточно болезненна?

Сэр Уильям надменно скривил губы.

– Ты презираешь меня за слабость? Я знаю, ты был тяжело ранен, близок к смерти, ты сам говорил. Тебе такие страхи должны казаться слабостью.

– Бог с вами, милорд… Я, может, как раз и представляю, каково это – неведение и ожидание того, что похуже смерти. Знаю, каково выйти из забытья и понять, что не чувствуешь ни рук, ни ног, и бояться поднять голову, чтобы не увидеть перемотанные обрубки… Мне было легче, чувствительность быстро вернулась. Но я только тогда решился взглянуть. Только тогда! А вы предполагали самое страшное и жили с этим.

– Жил… уговаривал себя не терять надежды. И тут же думал, как легче наложить на себя руки. Стоял у окна и представлял, какая я удобная мишень. Иногда даже выходил по ночам, ожидая, что в спину вонзится клинок и прекратит все это…

– Простите, милорд, но я видел вас однажды. Даже прошел немного следом. Это было в ночь, когда погиб Броган.

– Ты? – барон вскинул взгляд. – Господи… это был ты.

– Я не скрывался.

– Да, луна освещала тебя очень хорошо. Только узнать все равно было невозможно. Я тогда спустился ко рву… да, специально. Чтобы облегчить нападение. – Он горько усмехнулся. – Думал, что это моя последняя ночь. А оказалось, что не моя… Утром слуги нашли на берегу тело Брогана.

– Так вот почему вы выбирали такое странное место для уединения – спиной к заросшей кустами нише… Вы ведь не однажды сидели на берегу рва. Простите, милорд. Я нашел надпись на земле, которую вы оставили.

Барон покачал головой и снова усмехнулся.

– Да, я думал о Ричарде. И умолял судьбу, чтобы покушавшийся на меня повторил попытку. Мне уже было все равно, кто это. В конце концов, мне пришлось тебя прогнать, чтобы ты не помешал. Ты ведь слишком многое понял… Прости, что сделал это так грубо. Это было несправедливо. Прости. – Барон помолчал, потом взглянул Дирхарту в глаза: – Мои извинения приняты?

– Конечно, милорд.

Дирхарт ответил ему таким же прямым взглядом, попытавшись прогнать из него сочувствие. Не потому, что боялся ранить гордость сэра Уильяма, тот пережил достаточно, чтобы не видеть в сочувствии оскорбления. Но Дирхарт очень хорошо представлял облегчение, которое сейчас ощущал барон, и ему не хотелось напоминать сочувствием о реальности бездны, на краю которой тот совсем недавно находился.

– Тогда все же расскажи, что здесь произошло? Ты ведь и это понял?

– Да, милорд. Взгляните.

Дирхарт указал на пол, где среди рассыпанного рукоделия лежали ножницы с давними следами крови. Так поразившее его в первый момент недостающее стеклышко мозаики. Вернее, поразило не само стеклышко, а захватившее его ощущение того, как четко начала складываться в голове вся картина. Впрямь как мозаичное окно церкви. Только, в отличие от церковной мозаики, эта картина не была светлой.

Стеклышки в руках… В одном из них темнели на фоне неба зубцы крепостной стены. Вышедшая из церкви леди Эрмина приподняла покрывало, наброшенное на белокурые волосы, и, повернувшись к Дирхарту, лукаво улыбнулась:

– Кажется, в последнее время сердце Маргарет начало оттаивать. Во всяком случае, она перестала постоянно опускать глаза долу и везде носить с собой мешочек для рукоделия, будто ничто в жизни, кроме молитв в часовне и вышивания, ее не интересует…

Рядом с этим стеклышком ложится другое. Из него снова с улыбкой смотрит леди Эрмина, только теперь это грустная улыбка: