Дарвиновская революция

То, что эта работа Дарвина по сути своей оказалась направленной против катастрофистов, совершенно бесспорно. Он ясно указал на то, что морская гипотеза не подразумевает наличия каких-либо катастроф для разрушения барьеров и перемычек, как предполагали сторонники озерной гипотезы. Более того, Дарвин обратил внимание на множество так называемых эрратических валунов, или блоков, рассеянных по всей территории Глен Роя, – камней, совершенно не свойственных этой местности и, следовательно, занесенных сюда приливной волной и прибоем. Решительно отвергая теорию о том, что они были занесены сюда наводнениями, он выдвинул собственную, актуалистско-униформистскую гипотезу, что камни доставлены сюда айсбергами, тем более что это явление он лично наблюдал в южных морях (Дарвин, 1839а).

Наконец, следует еще добавить, что подъем суши в Глен Рое Дарвин рассматривал как бесспорное доказательство, подтверждающее его теорию постоянства геологических процессов, в частности таких, как поднятие суши и осаждение пород. Показав, что эти явления характерны для Южного полушария, он теперь получил доказательство, что они происходят и на севере. Более того, в своем письме к Лайелю он признался, что точную горизонтальную ориентацию «дорог» он использовал как ключевую характеристику, подтверждающую его рассуждения, что перемещение камней сопряжено с поднятием суши (Ф. Дарвин, 1887, 1:297), поэтому работу, посвященную Глен Рою, он заключил обстоятельными рассуждениями о причинах этого явления. В конечном счете эта работа Дарвина представляет собой нечто большее, чем просто дополнение к «Принципам геологии», и в самых мельчайших своих подробностях она остается сугубо лайелевской. Таким образом, когда он, вопреки ожиданиям, так и не нашел на «дорогах» Глен Роя какие-либо остатки морских ископаемых, Дарвин пустился в сугубо лайелевскую дискуссию о том, почему палеонтологическая летопись столь несовершенна и почему нам не следует рассчитывать, что такие ископаемые будут обнаружены.

Можно проиллюстрировать лайелизм Дарвина в геологии и другим примером. Так, показав, что, в то время как в Европе была жара, в Южной Америке царил холод, он воспринял это как очевидный факт, говоривший в пользу теории климата Лайеля, и как удар, направленный против дирекционализма (Дарвин, 1910, с. 408–409). Мало того, изучение этих двух самых известных теоретических работ Дарвина в области геологии выявляет саму суть дела. А суть в том, что Дарвин был убежденным лайелианцем. Более того, вкусы Дарвина и Лайеля были абсолютно схожи – в том смысле, что оба тяготели к теоретическим рассуждениям. Для Дарвина радости геологии в меньшей степени заключались в будничной работе над составлением геологической летописи и в гораздо большей – в высказывании огульных причинных гипотез. Поэтому не стоит удивляться тому, что и в биологии он делает то же самое.

Подходя в рассмотрению еще одной важной грани интеллектуальной среды 1830-х годов, мы должны заранее решить один недоуменный вопрос, могущий возникнуть по ходу дела. Поскольку Дарвин придерживался сугубо лайелевских позиций, тогда как большинство членов британского научного сообщества стояли на иных позициях, то сам собой напрашивается вопрос: а не был ли он в известном смысле «отлучен» от основной группы ученых и не воспринимался ли ими как человек не их круга? Судя по всему, этого не случилось. Дебаты, развернувшиеся между униформистами и катастрофистами (здесь мы используем эти понятия в самом широком смысле), по-видимому, так и не привели к глубоким эмоциональным размолвкам и расхождениям, какие имели место в ходе дебатов о происхождении органической материи. Дарвина с радостью приняли в геологическое сообщество и с уважением отнеслись к нему как к геологу – причем не только Лайель, но и катастрофисты. Седжвик даже сделал для членов Лондонского Королевского общества краткий обзор работы о Глен Рое, отметив, что в ее основе лежат «кропотливые исследования, и она содержит множество оригинальных мыслей и несколько новых и очень важных заключений» (Радвик, 1974, с. 181).

Философия науки

В литературе рассматриваемого периода можно найти постоянное требование о том, чтобы научный труд был адекватен философским воззрениям времени и сообразовывался с «наилучшими» научными канонами[8]. В этом контексте снова и снова всплывали на поверхность имена двух философских менторов той эпохи – Бэкона и Ньютона. Каждый жаждал показать, что уж он-то настоящий «бэконианец». И каждый жаждал показать, что только он настоящий «ньютонианец». Разумеется, точный смысл этих терминов варьировался в самом широком диапазоне, и бравирование этими именами порой достигало нелепых размеров. Так, некто Гранвиль Пенн (1822), написавший объемистый труд, доказывавший, что ни одна геологическая находка не опровергнет фактов, изложенных в Книге Бытия, если их трактовать в самом буквальном смысле, прибег в качестве поддержки своей мысли к трем авторитетам – Моисею, Бэкону и Ньютону.