Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«Кроме того, написаны до 1930 года картины: “Советский серп” (жатва в СССР), “Азиатская ночь”, “Ленин и Толстой” (сеятель и пахарь; не окончена), “День и Ночь” и “Последний вздох фабричных труб”. <…> Меня интригует картина, сложившаяся в голове: “Лагерь нищих”. Крайняя нищета на фоне загорающегося далёкими огнями капиталистического города-гиганта. Бедняки среди отбросов, ржавых колёс, груд рухляди, свалок… Сделал бы великое произведение, но тиски проклятой нищеты мешают (верю, пока) приняться за облюбованный достойный труд» — эти строки из «Фрагментов из воспоминаний футуриста» были написаны в самом конце 1920-х, когда семья Бурлюков действительно постоянно нуждалась.

Мария Никифоровна вспоминала: «Картина “Рабочие”. Улицы однообразные пересечённые мостами Манхатена — энергия в мусор от сытой еды запакованной в жесть и бумагу с буквами фирмы с миллионными капиталами… а у художника пять сентов (1922 год 24 декабря), чтобы собвеем доехать до Судейкина. Додика и Никишу веду гулять в сад, чтобы не заметили… что еды никакой дома нет… кроме трёх кусочков хлеба, их берегу до вечера… — А вдруг Бурлюк не застанет Судейкина — тогда работавшего декорации для “Летучей мыши”. Вечером после 8 Бурлюк принёс еды и шесть с полтиной денег… “Ты, Мусинька, постарайся прожить неделю… может что-либо найду”». Так что Бурлюк прекрасно понимал состояние тех, кого живописал. Ему самому негде было даже хранить эти огромные холсты — приходилось снимать их с подрамников, складывать, и холсты неизбежно портились. От некоторых полотен удалось сохранить лишь центральные фрагменты.

И всё же Бурлюк не был бы самим собой, если бы зацикливался исключительно на трудностях. Природные оптимизм и вера в себя всегда выручали его. И — «добродушная всеядность». В 1926-м он выступает с новым манифестом — «Манифестом радио-стиля». Но до этого в новой американской жизни Бурлюков произошло важнейшее событие — в США приехал Владимир Маяковский.

Маяковский на Манхэттене

Василий Катанян пишет о том, что Маяковский ещё в начале 1920-х намеревался совершить кругосветное путешествие и поездка в Америку была его частью. Путешествия не получилось, да и в Америку Владимир Владимирович попал с большим трудом и далеко не сразу. Ещё в октябре 1923-го он писал Бурлюку: «Дорогой Додичка! <…> Если мне пришлёте визу, буду через месяца два-три в Нью-Йорке». Бурлюк слишком недавно обосновался в Америке и визу прислать никак не мог. В 1924 году Маяковский тоже не смог попасть в США. Получилось только в 1925-м — тут уже помогли и Бурлюк, и юрист Чарлз Рехт, работавший в Амторге (о нём чуть позже). И слава богу: главным результатом этой поездки стало появление на свет дочери Маяковского, Патриции, и линия его, его род не прервались.

Маяковский пробыл в США три месяца. Ольга Фиалова рассказывала мне, будто именно Маяковский отговаривал начавшего ностальгировать по родине Бурлюка от возвращения домой. Возможно, хотя верится с трудом. Тем более что в конце 1940 года Бурлюк всё же захочет вернуться в СССР и будет просить походатайствовать за него… директора музея Маяковского, Агнию Семёновну Езерскую.

Они оба были рады встрече. И Бурлюк, который в Америке остро чувствовал нехватку былой славы, и Маяковский, который находился в серьёзном творческом и личном кризисе. Бурлюк был первым, кому позвонил Маяковский сразу же по приезде в Нью-Йорк, 30 июля. И одним из немногих, с кем Маяковский мог быть откровенен. Признание, услышанное Бурлюком от Маяковского в Нью-Йорке: «Вот семь лет как я очень скучаю», — перекликается с записью в дневнике, который Маяковский вёл во время разлуки с Лилей Брик зимой 1923 года: он упоминает «один от семнадцатого года до сегодняшнего дня длящийся теперь никем не делимый ужас»…

Уже 2 августа Бурлюк опубликовал в «Русском голосе» заметку о первой после долгого перерыва встрече:

«Я не видел Владимира Владимировича Маяковского, поэта и художника, знаменитейшего барда современной Новой России с апреля 1918 года. Тогда я расстался с ним в Москве. С особым волнением я услыхал в телефон его звучный, мужественный бассо-профундо. По голосу признал сразу — голос тот же! Тот же могущий залиться высокой нотой, а затем мягко сойти на низы, а низы у него бархатные. <…> Бросаюсь в подземку и мчусь на Пятую авеню, где остановился В. В. Маяковский. Ещё издали, подходя к дому, вижу большую “русскую ногу”, шагающую через порог, и пару увесистых чемоданов, застрявших в дверях. — Ага, думаю, пролетарские русские привычки СССР и здесь не оставил — сам чемоданы носит!..

<…> Маяковский прекрасный “товарищ во всех смыслах и падежах”. В наше время это слово затрепали. Этим словом швыряются подчас, как куском грязи. На слово это надо иметь право. Нужно иметь большое сердце, далёкое от температуры “айс-бакса”, чтобы с правом пользоваться этим настоящим словом — друг-товарищ!