Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Долго смотрели друг на друга. <…> Упорхнули быстрыми птицами (по слову поэта) семь с лишкой лет. Его творчество переведено почти на все языки от Китая до Лондона, от Токио до Коломбо. А Владимир Владимирович так же юн, сыплет кирпичи своих острот!.. Да и не удивительно! Ведь ему — 30 лет! А кто будет усталым от груза, пусть и мировой, славы в счастливые 30 лет!»

Да, за семь лет многое изменилось. Оба стали мэтрами. Маяковский действительно имел уже мировую славу, да и Бурлюка давно не высмеивали как выскочку и скандалиста — о его выставках писали известные критики, его имя в Америке воспринималось в одном ряду с именами Кандинского и Дюшана.

Они встречались почти каждый день. Уже 9 августа Бурлюки устроили у себя дома обед, на который пригласили Маяковского и группу молодых поэтов: Бурлюк опекал их и публиковал в газете. Он всю свою жизнь кого-то опекал, выискивал искры таланта, вдохновлял, советовал. Позже, в 1950-х, некоторых из «опекаемых» друзей он станет называть «духовными детьми», а они его с Марией Никифоровной — папой и мамой, «Па» и «Ма». «Папа Бурлюк» станет привычным обращением.

Несмотря на устраиваемые Бурлюками приёмы, Маруся в своём дневнике напишет: «Всем пришедшим наша жизнь кажется бедной. “Нет у Бурлюка ни мягких кресел, ни белья, ни столового серебра”, — сказал Маяковский, первый раз садясь пить чай в Нью-Йорке, 2116 Harrison ave., в квартире на пятом этаже».

Там же, на квартире Бурлюков в Бронксе, Маяковский увидится с подросшими Додиком и Никишей. Никиша так напишет об этой встрече:

«Я вернулся в Нью-Йорк из кемпа “Гарлема” в первых числах сентября, чувствовал себя угнетённым, раздавленным скопищем колоссальных домов, построенных вплотную; когда же вошёл в нашу квартиру на шестом этаже, дома 2116 Гарисон Аве., в Бронксе, мне почудилось, что могу дотянуться руками сразу до всех стен и своей спиной подпереть потолок… Я сел на пол около окна и грустно смотрел на бегущие, оловянного цвета, облака, скользящие по клочку неба видного в пролёте глубокого двора.

— Ну, вставай, Никиша, и расскажи мне о твоей жизни… одной думой дела не делаются!.. — загремел надо мной бархатный бас. Надо мной склонилось лицо человека с коротко-остриженными “ежом” волосами, с чёрными улыбающимися глазами; большая рука мужчины помогала мне встать с пола. Это был Маяковский; меня, малыша, своей ладонью прижал он к твёрдой ляжке (он, наверно, имел эту привычку отцовства).

Снова улыбнувшись, любовно, широко — показал он жёлтые от курева зубы; но глаза его при этом не сощурились, а щёки монгольские, смуглая кожа на них выше пододвинулась к вискам и образовала около рта две глубоких морщины и точно указывала на крупный, с крупными порами нос. Маяковский удобно расположился в кресле, и оно казалось от его атлетической фигуры тесным, — левая рука поэта в кармане серого пиджака и углом рисовалась на холсте, прибитом прямо к стене, где “Судьба”, — написанная масляными красками отцом, плотно платком завязала свои глаза.

Маяковский не только умел прекрасно говорить, но и умел слушать; я, положив голову на его плечо, пахнущее духами и табаком, тихо рассказывал “дяде” всё, что накопилось в моей детской душе… <…> В этот день мы сфотографировались с Маяковским на крыше нашего дома в знак дружбы».

Спустя год Мария Никифоровна напишет Фиалам в Прагу: «Прошлое лето гостил в Америке Владимир Владимирович Маяковский, он часто бывал у нас, деток он видел, когда они в первый день только вернулись из кэмпа и сидели на одном стуле загорелые, тихие, смотря на чужого дядю: мать говорит, что это “Дядя из России”. Задумчиво глядя на них, он сказал: “Хороших детей вы родили, Мария Никифоровна с Давидом Давидовичем”. Он им подарил ящик инструментов столярных, ведь Додик пилит и работает, что ни придумает, всё увлекается строить яхты. Когда они приедут из кэмпа, я их повезу на Палган Бэй, к Агафонову, там его приятель Надеждин имеет моторную лодочку — яхту с парусом, пусть он посмотрит в натуре, какая она. Додик много читает по-английски, он мне потом рассказывает по-русски».

Бурлюк сразу же начал знакомить Маяковского со своими новыми друзьями, и события завертелись с огромной скоростью. Уже 9 августа в газете «Нью-Йорк уорлд» было опубликовано интервью с Маяковским Майкла Голда, а 14 августа в еврейской коммунистической газете «Фрейгайт» — беседа с ним редактора газеты, Шахно Эпштейна. В «Русском голосе» и «Новом мире» были напечатаны приветствия Маяковскому, его стихи и отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин».