Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

В Башкирском государственном художественном музее имени Нестерова хранятся три работы Людмилы Иосифовны — они составили бы честь любому музею.

«Я продолжал рисовать карандашом и тушью», — вспоминал Бурлюк о том лете. «В 1898 году за лето я сделал сотню-другую уже и набросков фигур и лиц, а также большое количество пейзажей. Работал карандашом, а также китайской тушью, кистью. Меня интересовали: лунные ночи, рассветы, которые мы никогда не пропускали наблюдать со старшим братом моей жены Марии Никифоровны, Павлом Еленевским, проживавшим тогда у нас».

Осенью началась учёба в гимназии. Куда подевался тот робкий мальчик, который так тяжело переживал в Сумах расставание с семьёй? Теперь Давид живёт далеко от родителей и хотя и продолжает скучать по ним, гораздо легче заводит новые знакомства. А знакомства у Бурлюка всегда были удивительными. Ему всю жизнь везло с друзьями.

«Здесь (в Твери. — Е. Д.) я жил в доме старинной семьи, из которой происходил анархист Бакунин. На всю жизнь завязалась тогда у меня дружба с Гербертом Пикоком (по матери — Бакунин), сыном бывшего английского консула в Батуме. Герберт Пикок годы перед революцией был английским консулом в Красноярске, а в 1921–22 дружба наша протекала в Японии», — вспоминал Бурлюк.

Давид и в Твери продолжает вести дневник, из которого мы узнаём, что он очарован красотой природы и величием Волги, а ещё смущён неудачами в изучении греческого языка: «Неужели, чтобы наслаждаться, уметь понимать природу, нужно знать как склоняется “εγω” («я». — Е. Д.), неужели из-за этого “εγω” нужно забросить всё более высокое, более нужное в жизни. Как это всё бессмысленно!» Он интересуется философией, музыкой, литературой, особенно немецкой: «Ох, как бы я хотел знать немецкий язык, чтобы уметь понимать, только понимать, Гёте, Шиллера, Гейне… особенно последнего».

Важная запись в дневнике связана с матерью и сделана 6 февраля 1899-го: «Неожиданно приехали сюда все мои — я, безусловно, очень довольный. Ну, а как бы я хотел, чтобы они устроились здесь в Твери хотя бы месяцев на три. <…> Удивительная из всех у меня дома атмосфера, поживши дома, я начинаю страшно любить искусство, я от кого-то набираюсь там и веры в него; моя дорогая мамочка, я подозреваю, ты сама, не зная того, являешься источником этого идеализма, без него искусство не может существовать».

Обучение в Тверской гимназии закончилось для Давида в апреле 1899 года — это был его последний гимназический год. «Страсть моя к рисованию в это время достигла такого напряжения, что я не мог ни о чём другом думать, как только о живописи», — вспоминал он. Не доучившись в гимназии, Бурлюк поступил в Казанскую художественную школу (сейчас Художественное училище имени Н. Фешина).

Выбор школы был достаточно случайным. Давид увидел программу Казанской художественной школы в Симбирске, в квартире у Прянишниковых, в которой жили вдова и сыновья профессора зоологии Модеста Николаевича Богданова, с чьим сыном Давид сдружился:

«Не знаю, почему в руки Модесту, старшему (сыну. — Е. Д.), попала программа Казанской Художественной школы. Может быть, он выписал её для меня, увидев, как из-под рук моих трудолюбивых брызжет чёрной мокрой тушью талант неудержимых запорожцев, предков моих», — вспоминал Бурлюк.

Как же он вдруг оказался в Симбирске, за тысячу километров от Твери? Как обычно, юноша следовал за родителями: «В 1898 году мои родители жили зиму в Мансуровском переулке в Москве, а на лето уехали в Симбирск, где и обитали до весны 1899 года. В Симбирске я подружился с сыном профессора Богданова».

А летом 1899 года друг отца и будущий тесть Давида, Никифор Иванович Еленевский, управляющий имениями графини Остен-Сакен под Симбирском, предоставил большому семейству своего безработного на тот момент коллеги заброшенное имение «Линевка» на реке Свияге, в Симбирской губернии. Интересны повторяющиеся имена владельцев имений. Остен-Сакен — в Тамбове и в Линевке; Святополк-Мирский — в Хилине и затем в Херсонской губернии.

Линевка произвела впечатление на тонко уже чувствующего красоту подростка: «Этот уголок как бы создан для художника. Старый деревянный флигель, густо окружённый кустами сирени. Берёзы охватывают своими белыми руками крышу громадного барского дома, белые колонны которого элегически отражены в прекрасном озере, заросшем жёлтыми кувшинками и белыми лилиями. <…> За усадьбой увалами всходят террасы полей, чтоб потом, через одиннадцать вёрст, оборваться лесными изумрудами к Волге. За лугом в другую сторону раскинулось, без единого деревца, большое село Шумовка: там на кладбище — древнейшая, откуда-то перевезённая сотни лет назад церковь. С этой церкви я впервые сделал серьёзный этюд мокрой тушью, отсидев свой зад в работе несколько дней подряд».

Ещё одним увлечением того лета была «стенная живопись» — в пустых комнатах линевского флигеля углём на белённых мелом стенах Давид рисовал фантастические пейзажи, ангелов из стихотворений Лермонтова, Шильонского узника…