…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Вначале с каким-то журналистом, явно стукачом. Потом ко мне в камеру попал парень, с которым я учился в начальной школе. Тогда он был уже студентом Медицинской академии и совершенно точно не имел ничего общего с политической деятельностью. Он принял участие в одном из митингов поддержки Варшавского университета, которые прошли в последующие дни во многих вузах. Его забрали, чтобы таким образом запятнать отца — чиновника Министерства культуры. Он вышел спустя три месяца, и это был тяжелый момент, поскольку мне-то прокурор арест продлил. Я не знал, сколько меня еще продержат. Зато знал, что товарищ навестит родителей и успокоит их — они смогут узнать о том, что происходит в тюрьме, из первых уст.

У тебя появился новый сосед?

Позже я сидел с капитаном контрразведки — простым человеком, мечтавшим разводить кур, — посадили его за якобы шпионаж. Еще недавно он приходил в это здание допрашивать подозреваемых, а теперь допрашивали его. Он был в отчаянии. В нашей семье от него осталось одно занятное выражение.

Дело в том, что над «карманом», заслонявшим низ окна камеры, были видны балконы домов на соседней улице — наверняка квартиры госбезопасности или работников тюрьмы. В хороший солнечный день там иногда загорали какие-то женщины. И тогда пан капитан, мечтательно глядя вдаль, бормотал: «Эх, жаль, видит око, да зуб неймет». Это вошло в наш семейный язык — когда речь шла о слишком масштабных планах или невыполнимых задачах.

Ты долго сидел?

Почти пять месяцев. Первая прокурорская санкция была на три месяца, потом ее продлили еще на три, и сознание, что так может тянуться без конца и неизвестно, сколько я буду сидеть, очень угнетало.

Во время допросов против тебя использовали силу?

Нет. Ни один работник госбезопасности или милиционер меня не бил. Допрашивал интеллигентный и спокойный дядька. Кроме того, у них ничего на меня не было. Знай они о моем переводе на французский язык «Открытого письма членам ПОРП» Яцека и Кароля, мне бы не поздоровилось, но они об этом понятия не имели. А я довольно быстро сориентировался, чтó происходит и как себя вести, чтобы не отказываться давать показания и одновременно не вредить себе и другим.

Как?

Знаешь, мы ведь не являлись никакой тайной организацией, и нам на самом деле нечего было скрывать. Так что, во-первых, разговаривая со следователем — это общее правило при беседе с полицейскими, — нужно держать язык за зубами и не болтать лишнего. Но главное — давая показания под протокол, следовало избегать полицейского языка, то есть не называть наши встречи собраниями, не указывать организаторов, вообще ни в коем случае не создавать впечатление существования организации, которой ведь и в самом деле не было. Допрашивавший меня офицер пытался, конечно, строить допрос соответствующим образом, но я всякий раз его поправлял, и в результате в моих показаниях не оказалось ничего, что могло бы пригодиться прокуратуре. Единственное, что было тяжело, — допросы продолжались чудовищно долго, и приходилось постоянно отвечать на одни и те же вопросы.

Кое-кто — я узнал об этом, уже выйдя из тюрьмы, — получал фальшивые записки с уговорами дать признательные показания, которыми прокурор позже мог воспользоваться. Якобы пишет товарищ: мол, надо сказать то-то, иначе кому-то, обычно близкому человеку, несдобровать. Некоторые поддались на эту уловку. Я знаю, что во время следствия делалось много глупостей, в результате которых некоторые люди давали показания друг против друга, позже, во время судебного процесса, им приходилось отказываться от сказанного, и вообще это сильно испортило отношения.

Ты говоришь об Анджее Менцвеле и его «деле коммандос»?

Я бы сказал, что его случай особый. Во-первых, он был на несколько лет старше нас, взрослее и чрезвычайно — в данном случае на свою беду — начитан. Анджея не пришлось ни уговаривать, ни подставлять. Наоборот, он сам — когда госбезопасность организовала ему в тюрьме свидание с его тогдашней девушкой (и моей будущей женой) — уговаривал ее дать показания. Менцвель решил написать то воззвание, о котором ты спрашиваешь, и навсегда поставить точку в «деле коммандос». Ему дали пишущую машинку, и он занялся тем, что умел лучше всего, — принялся писать эссе. Потому что его сочинение — это были никакие не показания, а литературный текст. Жуткая каша — литература пополам с реальностью: Михник и Петя Верховенский (герой «Бесов» Достоевского), а самого себя он, похоже, видел через призму дела Бжозовского[130], под впечатлением которого тогда находился. Очень будоражащая ситуация: интеллектуал, искушаемый дьяволом.