…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Это была любовная ссора.

Любовная?

Любовная в дружеском смысле. Важным человеком в нашей среде, с которым мы тогда очень подружились, был Анджей Менцвель[111]. Мы встречались, в частности, в дискуссионной группе, куда входили также Марцин Круль[112], сегодня выдающийся философ и историк, Яцек Сыский[113], тогда ассистент Колаковского, Роберт Мрозевич[114], ассистент на историческом факультете, ну и, конечно, Адам. Мы решили подготовить — hybris[115], конечно, но нечто подобное удалось сделать десять лет назад, во время октябрьских событий — специальный номер журнала «Тан Модерн»[116], издававшегося Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар. В это время интерес к Польше на Западе был большой, и мы решили, что можно попробовать повторить такой шаг. Адам тогда, наверное, немного ревновал меня к Менцвелю. Плюс спор из-за листовки по поводу вьетнамской войны — стоит ли нам этим заниматься, протестовать против американской интервенции. Возникли трения, знакомые старались не приглашать нас с Адамом одновременно.

Александр Смоляр[117]вспоминает празднование Нового 1968 года, на которое ты не пошел, потому что не пожелал встречать Новый год с Михником.

Если Алик так говорит, наверняка так и было, но деталей я уже не помню.

Во всяком случае, помимо этих наших внутренних обид, нарастало, с подачи власти, а именно Министерства внутренних дел, политическое напряжение. История с «Дзядами» — наглядный тому пример. Запрещая постановку и объявив день последнего спектакля, они сами спровоцировали демонстрацию. Ведь можно было просто снять спектакль. А тут за две недели объявляют, что 30 января «Дзяды» будут играть последний раз. За нами ходят сексоты, нас вызывают на допросы.

Тебя вызывали?

Пару раз.

30 января толпа начала собираться перед театром задолго до спектакля. Мы звали студентов и знакомых, не зная, сколько народу решится принять участие в демонстрации. Пришло множество людей, мы вошли в театр, хотя у большинства из нас, разумеется, не было билетов. Мы могли опасаться, что для Яцека Куроня и Кароля Модзелевского эта демонстрация будет означать новый арест, ведь их совсем недавно выпустили условно. Но никто из нас не предполагал, что мы сами вскоре окажемся за решеткой.

Вы не принимали этого в расчет?

Нам это вообще не приходило в голову. Во всяком случае мне, но и другим, мне кажется, тоже. Лучшее доказательство — мы не говорили о том, как следует себя вести, если что-либо подобное случится. Но все были убеждены в одном (это, впрочем, пришло немного позже, после того как министр высшего образования исключил Адама Михника и Хенека Шляйфера[118] из университета без дисциплинарного процесса, то есть в нарушение существующих правил): университетский митинг протеста — наше последнее оружие. Мы ведь не были антиправительственной организацией, у нас не было никакого плана — как дальше поднимать людей на протесты против удушения свободы слова.

Ты говорил на эту тему с родителями? Они предостерегали тебя: не ввязывайся в это, береги себя?

Да, они были очень обеспокоены и, конечно, гораздо лучше представляли себе возможные последствия. Но у юности свои права — они ведь не могли запереть меня в комнате.

Во всяком случае, антисемитизм, нараставший в официальной пропаганде, — это было нечто новое и одновременно омерзительное. Но мы думали, что к нам это отношения не имеет, ведь наше студенческое движение не было еврейским, мы лишь защищали свободу слова. А потому относились к создавшейся в Польше атмосфере как к очередному злоупотреблению властью со стороны госбезопасности, которая полагает, будто может позволить себе любой язык и любые аргументы. Мы не ожидали, что множество людей позитивно отреагирует на антисемитскую риторику.

И что вскоре это скажется на конкретных судьбах.

Да, и что скоро мы окажемся за решеткой.

Глава IV. Март 1968-го

«„Ты был в этой среде вторым человеком после Михника и должен себя очистить“. Но от чего, черт возьми, я должен себя очищать?»