…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

В 1965 году, сразу после выпускных экзаменов, я впервые отправился на Запад, в Италию, к своему американскому дяде, Феликсу Гроссу, приглашенному профессору в Римском университете. Кстати, Фелек — очень интересный персонаж, польский политический эмигрант, так и не оторвавшийся до самой своей смерти от польских дел. Младший — любимый брат моего отца (в больших семьях дети часто разбиваются на группы), до войны они вместе были в ППС. Помимо научной работы — Феликс был аспирантом Бронислава Малиновского[97] — он всегда активно занимался политической и общественной деятельностью. В Штаты перебрался еще во время войны, через Японию. Они с женой были в числе тех евреев, которые выбрались из Вильно в 1940 году по визам, выданным японским консулом Сугихарой[98] (как Фелек потом говорил, не только Сугихару следует чтить как Праведника народов мира, которому сотни людей обязаны жизнью, но и прежде всего того энкавэдэшника, который в разгар сталинской эпохи ставил печати на документы подозрительным «японцам», обращавшимся к нему в огромных количествах за разрешением на проезд через всю Россию и дальше в Японию).

Мой дядя, будучи профессором социологии в Городском университете Нью-Йорка, много лет являлся председателем Польского института искусств и наук Америки (PIASA), научной организации, объединившей польских ученых в Соединенных Штатах. А до этого сотрудничал с Сикорским[99], затем с Миколайчиком[100], и в результате сразу после войны стал одним из организаторов Ассамблеи порабощенных европейских народов (ACEN), которая объединила эмигрантов из стран Центральной Европы, находившихся под диктатом СССР. Он выступал на «Радио Свобода» и вообще был человеком весьма активным.

Давай вернемся к каникулам 1965 года.

Дядя Фелек отвез меня в прелестный городок Позитано, близ Амальфи, а с международным железнодорожным билетом в Италию и обратно, купленным в Варшаве, я мог выходить на всех промежуточных станциях. Так что я полтора месяца путешествовал по стране. У меня было с собой сто долларов, которые для меня каким-то образом, через заграничных знакомых, раздобыла мать.

В то время, имея паспорт, дающий возможность выехать на Запад, можно было официально взять с собой только сумму, эквивалентную пяти долларам. Так что сотня — это было немало не только на польском черном рынке, где доллар стоил астрономических денег, но и, например, в Италии. Через год, поехав во Францию по фиктивному приглашению, я уже нелегально подрабатывал в магазине, где продавали свитера. Вот тогда мы и переводили письмо Яцека и Кароля.

Это, кстати, сам по себе прекрасный текст, с моей точки зрения, значительно превосходящий «Новый класс» Милована Джиласа[101]. Я потом много раз использовал его для занятий с американскими студентами как пример глубокой марксистской критики «реального социализма». Этот текст показывает, насколько прекрасным инструментом деконструкции, анализа существующего общественного порядка является марксизм. Знаю, Кароль сегодня неохотно признается в авторстве письма, но честное слово, у него нет никаких причин стыдиться.

А чем было это письмо для среды «коммандос»?

О, коммандос… ярлык, прилепившийся к нашей среде… Уж лучше тогда «новорожденные ревизионисты».

Мы, конечно, обсуждали этот текст и были им потрясены, но не испытывали никакой потребности в том, чтобы как-то себя назвать. Если попытаться понять, что же объединяло нас мировоззренчески, то это прежде всего протест против фальши в публичной жизни (цензуры, фальсификации истории и тому подобного), ну и всякого рода «левацкие» чувства, то есть убеждение в том, что люди равны и должны иметь возможность жить достойно.

Название «коммандос» прилепилось к нам потому, что мы непрошеными гостями являлись на всякие собрания, доклады, сессии и, задавая неудобные вопросы, меняли ход дискуссии. Мы не были организованной группой. Просто несколько человек, которые появлялись то здесь, то там, а в повседневной жизни поддерживали друг с другом постоянные дружеские отношения.

Этакая networking[102]шестидесятых годов.

Вот именно. Очень важным событием оказалась встреча, организованная Адамом Михником на историческом факультете по случаю десятилетней годовщины событий октября 1956 года. Именно она привела в негодование Владислава Гомулку и его ближайшего соратника Зенона Клишко[103]. Не знаю, слушали ли они выступления в реальном времени или позже, в записи, но Лешека Колаковского[104] и Кшиштофа Помяна[105] моментально исключили из партии. Против Адама был начат дисциплинарный процесс, уже второй в его жизни.