…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

30 января 1968 года. Согласно заявлению властей, спектакль «Дзяды» идет в Национальном театре последний раз. После спектакля вы отправляетесь к памятнику Адаму Мицкевичу. Вскоре Михника и Шляйфера исключают из университета. Официальный повод — переданная французскому репортеру Бернару Маргериту информация о демонстрации в связи с «Дзядами». Как ты на все это реагировал?

Мы стали думать — что делать? Конечно, нужно собирать подписи под письмом протеста, но достаточно ли очередного письма? Мы понимали, что репрессии будут усиливаться. Союз литераторов готовил резолюцию с протестом против подвергания Мицкевича цензуре и требованием свободы творчества. Напряжение в университете нарастало. Мы встретились, человек десять, в квартире у Якуба Карпиньского[119] и решили, что нужно устроить в университете митинг протеста в связи с противозаконным исключением Шляйфера и Михника. Ведь если мы это проглотим, студенты окажутся безоружны перед властью. Но как я уже говорил, мы также осознавали, что это наша, так сказать, атомная бомба, более радикальной формы протеста у нас нет. Мы не знали, чтó из этого выйдет, поскольку было совершенно очевидно, что власть стремится к конфронтации. Мы назначили митинг на 8 марта, договорились, что резолюцию на митинге зачитают Мирек Савицкий и Ирена Лясота[120].

Верх взяло юношеское свободолюбие?

Утром 8 марта арестовали Михника, Блумштайна, Литыньского, Модзелевского и Куроня. Забавно: Севек Блумштайн, пытаясь избежать ареста, пошел прятаться к Янеку Литыньскому, а может, наоборот — в результате взяли обоих. Такие мы были великие конспираторы.

Ты пошел в университет один или вместе с кем-то?

В тот день с утра у меня были занятия. Помню, что по расписанию была лекция профессора Шацкого[121] по истории общественной мысли. Так что я просто перешел через улицу — с социологического факультета во двор Варшавского университета. Стали собираться люди. Но ведь неизвестно было, сколько нас будет. Я подумал: может, надо было договориться, чтобы каждый держал в руке цветок, на случай если придет человек десять, это ведь женский праздник, а мы вроде как ждем своих девушек. Но с каждой минутой народу все прибывало, и наконец Мирек Савицкий и Ирена Лясота зачитали подготовленную резолюцию.

Все шло хорошо, спокойно, и вдруг в ворота въехали автобусы, из которых высыпали дядьки в шляпах. Нас окружили. Кто-то закричал, чтобы студенты сели на землю. Дядьки из автобусов продолжали стоять, так что стало видно, кто есть кто. Спустя мгновение появились зомовцы[122] и начали бить нас палками. Мы кинулись врассыпную. Мне удалось покинуть университетский двор через здание филологического факультета и вернуться домой. Вскоре разнесся слух, будто от побоев умерла студентка. Сразу проверить эту информацию было невозможно.

Ты уехал в Краков.

Мы решили — я говорю «решили», хотя происходило столько всего, что я уже не помню, с кем разговаривал и кто именно решил, — что необходимо попытаться мобилизовать общественное мнение в других городах. Поэтому на следующий день я уехал в Краков. Там я собирался пойти к близкому другу моего отца, Константы Гжибовскому[123]. Это профессор юриспруденции, человек известный, принадлежащий к известной в Кракове профессорской семье. Его брат в свое время возглавлял Ягеллонский университет, а женой была дочь Станислава Эстрейхера[124], представителя еще одного славного профессорского рода. Я ехал, чтобы рассказать о событиях в Варшаве и просить, чтобы профессура и вся научная среда Ягеллонского университета нас поддержали.

Никто тебя не остановил?

Гэбэшники меня выследили, на вокзале в Кракове проверили документы, но не арестовали. Впрочем, документы проверяли, кажется, у всех молодых людей, прибывших варшавским поездом. В нем, совершенно независимо от меня, ехал Юрек Дятловицкий[125], его тоже остановили.

В Кракове я отправился к Ханке Колодзейской, жене брата первого мужа моей матери, моей крестной. Она онколог, профессор Медицинской академии. У нее я собирался переночевать.