…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

И мама, и папа обладали каким-то фантастическим воображением и любопытством по отношению к миру, так что с этого плота в океане, на котором они оказались без гроша в кармане и без какой бы то ни было страховки, они восхищенно разглядывали окружавшие их чудеса — сперва Рим, потом Нью-Йорк.

У отца был очень сильный инстинкт самосохранения и был свой мир, который он повсюду возил с собой. Например, на Манхэттене или в Атланте он не отказался от своей краковской привычки ежедневно в одно и то же время ходить в одно и то же кафе и садиться за один и тот же столик — чтобы знакомые знали, где его найти.

Что с того, что здесь у него никаких знакомых не было? Зато в Атланте был «Макдоналдс», и каждый день в определенное время отец топал туда с газетой и книгой под мышкой, садился за один и тот же столик и заказывал, вероятно, одно и то же. Таким образом он осваивал любое пространство.

Ему нравилась Америка?

Он был ею заворожен. Он часто повторял: «Если бы я сюда приехал тридцать лет назад, занялся бы политикой». По-своему он приспособился к новым условиям. Например, перестал носить бабочку.

Счел, что бабочка старомодна?

Он чувствовал себя человеком другого класса, чем был в Польше, считал, что пережил деклас-сирование. Но удивительным образом ему это не мешало. Будучи социалистом старой закалки, он ценил, что Америка — страна для простых людей. В молодости он занимался политической деятельностью в рабочей среде, и такая пролетаризация — вынужденная, потому что ему хватало денег только на метро и на «Макдоналдс», а не на такси и «Russian Tea Room»[146], — ему по-своему нравилась.

Этот элегантный мужчина, который не выходил из дома без шляпы, в Америке начал носить шляпу, сдвинутую набок, и кожаную куртку. Отец немного напоминал стилягу с Таргувека[147]. И это человек, который за свое борсалино чуть не поплатился жизнью. Я тебе рассказывал эту историю?

Нет. Расскажи.

Это было во Львове летом 1941 года, когда во-шли немцы. Вместе с толпой евреев отец оказался в тюрьме на улице Лонцкого и ждал там своей очереди на расстрел. В какой-то момент появился военный, остановил казнь и велел оставшихся задержанных отпустить. В том числе отца. Счастливый, он вышел на улицу и тут понял, что шляпы на голове нет. А где во время оккупации купишь настоящее борсалино? Отец пошел обратно за своей шляпой, но, на его счастье, охранник-гестаповец послал его подальше. Войди он внутрь — там бы и остался. Отец всегда был немного не от мира сего.

Ему удалось найти в США работу?

Он работал почасовиком, читал лекции. Так делают многие американские университеты: помимо профессуры, имеющей ставки, приглашают людей с соответствующей научной степенью вести отдельные занятия, за гроши. Эксплуатация чистой воды. Но обычных ставок в университетах мало, а желающих работать над диссертацией — в том же Нью-Йорке, например, — очень много. Так что не стоит жаловаться на несправедливость судьбы, именно так функционирует рынок: есть спрос — есть предложение.

Для моего отца это было спасение, потому что о нормальной ставке в университете ему нечего было и мечтать, хотя бы в силу возраста. Таким образом, делая то же самое, что он делал в Польше, он мог заработать на скромную жизнь в Нью-Йорке. В самом начале Фелек очень ему помог. Несколько семестров у отца были почасовые занятия в New School for Social Research[148], весьма достойном учреждении, которое в свое время уже помогало беженцам — в тридцатые годы там нашли работу многие еврейские ученые, изгнанные из гитлеровской Германии. Все это вместе было довольно удивительно, потому что он, в сущности, говорил не на английском, а на какой-то смеси нескольких языков, но от студентов не было отбою. Должно быть, отец, как педагог обладал харизмой. Студенты были ему очень преданы.

А мама?

Мама получила работу в библиотеке юридического факульета Нью-Йоркского университета в самом центре Гринвич-Виллидж. Много лет спустя, когда я был профессором на факультете политических наук, мы жили в этом районе в университетской квартире. Это был физический труд — мама расставляла по местам книги, которые возвращали читатели. И была очень довольна. Во-первых, постоянная работа, а значит и зарплата, а также медицинская страховка для них обоих. Во-вторых, возможность ходить по симпатичным окрестным кафешкам. Больше всего она любила кафе «Реджио», которое позже приглянулось Иосифу Бродскому, когда он поселился в Нью-Йорке. Я до сих пор охотно встречаюсь там с друзьями.

Все было бы хорошо, но она заболела раком легких. От диагноза до смерти прошло всего шесть месяцев. Из пятидесятилетней женщины мама превратилась в столетнюю старушку. Она постоянно принимала обезболивающие и очень страдала. Я присутствовал при ее смерти (поразительно, что и при смерти отца, почти двадцать лет спустя). Она была без сознания. Вдруг села на кровати и произнесла только одно слово: «Почему?»