…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Янек Гросс был ближайшим другом Адама Михника. Они составляли дуэт. И стержень нашей компании. Все крутилось вокруг них. Поэтому когда на дне рождения Адама в 1967 году между ними произошел конфликт, мы восприняли его не только как кризис дружбы этих двоих, но прежде всего как раскол всей нашей среды. Мы спорили тогда о бессмысленной с сегодняшней точки зрения, но характерной для тех лет листовке: «Вьетнам — Венгрия: одна и та же борьба». Там США, тут СССР, одна и та же борьба за национальную независимость. Перепечатанные на пишущей машинке листовки мы развешивали в университете.

Янек пришел на встречу к Адаму с Анджеем Менцвелем, с которым тогда дружил. Анджей раскритиковал наши действия как безответственные, и Янек его поддержал. Анджей что-то сказал о столе, что когда его делаешь, нужно иметь проект и сохранять пропорции, чтобы не получился одноногим. Реплика была довольно резкая и обидная.

После этого дня рождения отношения практически прервались. Адам с Ясем не общались. Только когда начался сбор подписей в связи с запретом «Дзядов», мы стали сотрудничать с Менцвелем. Анджей был немного старше нас — эрудит, человек очень начитанный, он изъяснялся исключительно ученым языком — и это, наверное, импонировало Янеку, происходившему из профессорской семьи.

Я помню, как в 1966 году мы поехали с Ясем на полевые социологические исследования. Когда он проводил анкетирование, то в его манере задавать вопросы мне чудилось нечто аристократическое. Мы над ним посмеивались. Эрудиция была, вероятно, одной из причин его быстрого сближения с Менцвелем.

Потом пришел черед мартовских событий и их последствий — тюрьмы. Я вышел, когда Яся уже не было в Польше. Олек Перский возил меня по Варшаве и показывал универмаг «Центрум». Я помню, что улицы казались пустыми. Это, конечно, было не так, но мне чего-то, кого-то на них недоставало. И вдруг Олек говорит: «Я уезжаю». И больше ни слова. Мне стало неприятно. Я, в отличие от некоторых, не считал это предательством, но было обидно, тем более что эмиграция лишала меня ближайших друзей.

Для меня, но, пожалуй, не только для меня, для Адама Михника — тоже, тюрьма и мартовские события определили всю дальнейшую жизнь. Для нас это было равнозначно решению быть оппозиционером, в тех обстоятельствах — навсегда. Ведь никому из нас даже в самом прекрасном сне не могли привидеться «Солидарность» и 1989 год.

Мне вспоминается один разговор с Адамом — я его забыл, и лишь теперь он всплыл в памяти. Адам сказал мне: «Если тебя не принимают, то, собственно, кто ты такой?» Для нас отказ от эмиграции был вопросом идентификации. Самоидентификации. Мы хотели быть поляками, сражающимися за такую Польшу, в которой для нас будет место.

Для Янека, вероятно, вопрос так не стоял. Он принял участие в мартовских событиях в силу порядочности и из соображений дружбы, но не хотел быть вечным оппозиционером. Поэтому для него отъезд представлял собой шанс. Для нас это было неприемлемо. Я не представляю себе, что мог бы делать за границей. А Янек — представлял.

Это был его выбор, он мог мне не нравиться, но это не меняло моего отношения к Ясю. Это человек, с которым я по-прежнему дружу и разговоры с которым считаю очень ценными. Приехав в Америку, я жил у него в Нью-Йорке. Он, приезжая в Польшу, бывает у меня в гостях.

Впрочем, речь идет не только о непосредственных контактах, но и о чем-то значительно более глубоком. Несмотря на все различия, несмотря на то, что мы сделали разный выбор, мировосприятие у нас схожее. Я точно знал, кого будет поддерживать Янек в Америке. Что он будет на стороне демократов, против расизма, за уважение прав и гражданских свобод — это наша общая родословная, способ мышления, система ценностей.

Когда перед нами предстал Янек — автор «Соседей», отношение некоторых из нас к нему изменилось. Мне сложно воспринимать его работы, потому что если «Соседей» я считаю книгой очень важной и нужной, то к последующим отношусь более прохладно и скептически. Мне не хватает в них понимания ситуации после Второй мировой войны, когда человеческая жизнь значила так мало, а также контекста — описания ситуации в других странах, оккупированных Гитлером.

Однажды кто-то спросил у меня: написал бы свои книги Янек, оставшись в Польше? Наверное, нет. Дистанция эмиграции позволила ему взглянуть на историю нашей страны извне и заметить то, что тут никто даже не пытался увидеть.