…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Так кто же я? Применительно к нам, эмигрантам 1968 года, очень важным элементом биографии является проблема самоидентификации. Я не могу однозначно определить себя. Знаю только, что являюсь частью такого течения истории, из которого не могу просто взять и уйти. Оно меня подталкивает, подталкивало и подобных мне.

Я задумываюсь: сумел бы Ясь написать то, что написал, и понять то, что понял, если бы не уехал за границу? Быть может, именно эмиграция позволила ему взглянуть с определенной дистанции на историю страны, в которой он вырос. Мы были воспитаны в условиях коммунизма с очень сильной примесью национального самодовольства. Мы росли с безусловным чувством превосходства и гордости, убежденные в собственном величии и исключительности — лучший барак в коммунистическом лагере. Конечно, многие народы обладают этим чувством исключительности. В американцах, французах оно просто невыносимо, итальянцы носятся со своим культурным превосходством, но лишь когда человек оказывается выдран из этого кокона, он словно бы трезвеет, оказывается в состоянии увидеть что-то иначе, заметить скрытую ранее правду.

Конечно, я не утверждаю, что Ясь не пришел бы к своим выводам, останься он в Польше, но не могу исключить, что эмиграция заставила его как-то по-новому видеть и понимать реальность.

Я прекрасно помню день его отъезда из Польши. Он был похож на генерала. Тогда была мода на русские белые телогрейки, их покупали у советских солдат на базарах. Януш Гловацкий[290] в такой разгуливал по улице Новы Свят. Ясь в этой телогрейке, едва способный шевелиться — у него разыгралась невралгия, — после уколов, которые делала ему моя мама, чтобы он сумел дотащиться до вокзала, двигался, как робот.

Я была уверена, что вижу его в последний раз.

Когда потом оказалось, что можно уехать, я решилась эмигрировать отчасти ради него, но также из-за психологического кризиса. Этот путь занял у меня больше времени, чем я предполагала. В Италии я встретила человека, в которого влюбилась и за которого вышла замуж. До Америки добралась спустя три года. Мама Яся была тогда уже очень больна. Я приехала в декабре, она умерла в марте следующего года. Ясь очень переживал ее смерть.

Моя свекровь Ханна Шуманьская была совершенно исключительным человеком. Одна из немногих матерей, а может, и единственная, которую я знала, она дружила с друзьями сына. Когда в лицейские времена мы приходили к ним домой, она всегда говорила с нами, шутила, относилась как к равным. Это она первой рассказала мне о Милоше, дала сборник его стихов, и спустя годы я написала о нем книгу.

Отец Яся, профессор Гросс, был совершенно другим человеком. Всегда отстраненный, погруженный в свой мир, с галстуком-бабочкой, в шляпе, оторванный от реальности и страшно рассеянный. О нем шутили: «Я сел с Зигмунтом Гроссом в лифт, но между вторым и третьим этажом он исчез». Он и в самом деле умел исчезать, отключаться до такой степени, что становился невидим.

Ясь, которого я знала до отъезда из Польши, был копией матери. Тот Ясь, которого я встретила в Америке, больше напоминал отца. Отсутствующий, измученный психически, совершенно несчастный. У него была депрессия. Будь мы более американизированы, наверное, сориентировались бы раньше, и, может, все сложилось бы иначе. Потому что когда человек осознает свое психологическое бремя, ему легче с ним справиться. Мы не сознавали. Ясь очень страдал, а вместе с ним и мы.

Сегодня мы понимаем друг друга лучше, чем в те годы, когда были супругами. Он всегда был прекрасным отцом, занимался детьми, был готов общаться с ними, помогать, вникать. Думаю, что мы оба прошли длинный и нелегкий путь. И, самое главное, не потеряли друг друга, сохранили взаимное уважение.

Норман Наймарк Профессор восточноевропейских исследований имени Роберта и Флоренс Макдональд Стэнфордского университета и старший научный сотрудник Гуверовского института

Я всегда был большим поклонником Яна Гросса. По-мимо того, что мы дружим, я считаю его вклад в исследования истории Польши и истории Второй мировой войны действительно огромным. Моя интеллектуальная жизнь и ее эволюция на протяжении сорока пяти лет, прошедших после написания диссертации, наверняка были бы совершенно иными, не прочитай я его работы и не откликнись на его идеи и открытия.