Дебютант

Калитин думал, что внутри будет обстановка. Вообразил себе почему-то рояль, чужие фотокарточки над комодом, красные в белую клетку скатерти, рога над камином, диван с протертой кожей. Но в доме было совершенно пусто. Лишь в камине осталась куча пепла и углей, словно предыдущие жильцы вывезли все переменное, способное переходить из рук в руки, менять хозяев, и сожгли все главное, стержневое, имеющее отношение к судьбе.

Сначала он был обескуражен, встревожен, словно пепел и впрямь был буквальным остатком чьей-то жизни. Но потом, привыкший прежде к полуказенному жилью, ощутил странное обаяние этой пустоты, которую ему предстояло заполнить новыми, его и только его, вещами. Почувствовал сумеречные чары леса. Негромкий зов холмов, их готовность встать на страже, укрыть, бдеть в ночи.

Именно в этот момент он понял, что покупает этот дом. Стоявший позади маклер осторожно прислонил к стене сырой зонт и медленно, церемонно сказал:

— Думаю, вам здесь понравится. Это хорошее место.

Глава 8

Шершнев сидел в переднем ряду экономического салона. Рядом, 6С, майор Гребенюк. Напарник. Им предлагали забронировать бизнес-класс, но Шершнев отказался: незачем, слишком на виду. Подполковник еще раз посмотрел на посадочный талон: alexander ivanov, 6d. У него был паспорт с визой на имя Иванова. Пока их проводили специальным коридором в обход таможни и досмотра, пограничный офицер поставил штамп о выезде.

Экипаж — авиакомпания государственная — был предупрежден, что на борту особые пассажиры. Напарник, военный техник, инженер в погонах, нес в ручной клади флакон дезодоранта из дорогой парфюмерной линейки, соответствующий авиационным требованиям: не более ста миллилитров. Марку выбрали специалисты, решавшие, какой флакон удобней и надежней всего переделывать. Был вариант отправить препарат дипломатической почтой и получить по ту сторону границы, но решили, что везти с собой быстрее и надежнее, не нужна встреча с посольским курьером, который может привести хвост.

Вылетали в ночь. Удачный поздний рейс, чтобы приземлиться ранним утром, когда сонные, уставшие пограничники и таможенники будут меньше цепляться к пассажирам. Напарник уже устраивался спать. Откинул спинку сиденья, хотя при взлете это запрещено. Старшая стюардесса не сделала замечания — знает, кто они такие.

Лайнер еще стоял у рукава. Ждали каких-то идиотов из бизнес-класса. Нажрались, наверное, подумал Шершнев. Боятся летать, вот и залили зенки.

Он, впрочем, тоже не отказался бы от глотка. Чувствовал себя неуютно. Позади устроилась иностранная пара — чехи, кажется, — с двумя детьми. Младенец вопреки опасениям Шершнева быстро заснул. А вот сидящая позади девочка, вертлявая худышка с жидкими светлыми косичками, которую он приметил еще на регистрации, где она норовила запрыгнуть на ленту транспортера, постукивала ногой по креслу Шершнева.

Удары неприятно отдавались в поясницу — эконом-класс, кресла хлипкие. Шершнев пожалел, что они не взяли бизнес. Он уже один раз обернулся, посмотрел на соплячку в упор. Девочка вроде притихла. Но через минуту начала стучать снова, уже сильнее, настойчивее.

Им категорически запрещалось привлекать к себе внимание в самолете. Меняться местами с другими пассажирами. Встревать в ссоры. Девочка, словно чувствуя это, потешалась над Шершневым. Он обратился к родителям по-английски, по-русски. Но те не понимали или, бессильные утихомирить ребенка, делали вид, что не понимают. Он показал жестами, что их дочь причиняет ему неудобство, но мать лишь мило развела руками и улыбнулась.

В скуке ожидания на них стали посматривать с ближних рядов. И Шершнев почел за лучшее сесть обратно в кресло, не вызывать стюардессу. Все, чем государство снабдило его, было бессильно против маленькой мерзавки, принявшей его, видимо, за тюфяка, неспособного дать отпор.

Он подумал даже о флаконе, что лежал в дорожной сумке напарника. О том, что мог бы достать флакон, и…

Внезапно ему показалось, что девочка чует его скрытые мысли. Флюиды. Чувствует Шершнева, а не Иванова. Настоящего Шершнева. Необычные, нервные дети умеют такое. Он знал. Когда Шершнев вернулся из второй командировки на войну, Максим, еще младенец, начинал безудержно, истерично рыдать, если он брал его на руки. Извивался, задыхался, вопил до хрипа — и легко успокаивался в объятиях Марины. А через несколько недель Шершнев сам ощутил, что отпустило, — и сын стал подпускать отца к себе.

Девочка считывает его. И защищается как умеет.

Шершнев повернулся, посмотрел в проем между кресел. Девочка глянула в ответ: с непониманием и тревожным любопытством. Шершнев хотел задавить ее взглядом. Но вдруг вспомнил игру, придуманную давным-давно для Максима. Достал ручку, нарисовал на подушечке указательного пальца смешную рожицу и стал сгибать его, будто человечек-палец приглашает поговорить.