Дебютант

Девочка улыбнулась — и обмякла, успокоилась, на глазах ушла в сон, словно как раз малой доли веселья, игры ей и не хватало, чтобы снять напряжение. Шершнев вытер палец, расслабился. Наконец-то явились опоздавшие пассажиры, самолет откатился от рукава. Экипаж начал привычный инструктаж, в бизнес-классе гулко чпокнуло пробкой, зашипело шампанское.

Шершнев любил быть в небе, в самолете. В полете ему особенно ясно думалось. Естественно, подполковник не мог взять с собой ни строчки касательно объекта. Он был теперь совсем другой человек, предприниматель Иванов, летящий с другом пить пиво и есть колбаски, снимать девочек, покупать подарки. Но Шершнев зафиксировал в памяти все самое важное и теперь, в рейсе, намеревался еще раз обдумать и увязать прочитанное. Он мог бы этого не делать, аналитики от него не требовалось. Но объект уже стал не абстрактным, умозрительным объектом, каким должен был оставаться, а как бы маячащим вдали фантомом, тенью, обрел в его мыслях странную, иллюзорную свободу поведения, и Шершнев хотел снова подчинить его, возвратить себе заведомую власть над ним — ту власть, что имел Шершнев над обреченным полевым командиром.

Но мысли его расплывались, словно объект пытался защититься от понимания, от порабощения, ускользнуть. И тогда Шершнев начал размышления с другой персоны, способной — так согласно оперативному шаблону ищут подходы к объекту — навести его на верные выводы.

Игорь Юрьевич Захарьевский. Умер академиком, генерал-лейтенантом медицинской службы. Лауреат и прочее. Захарьевский был слишком значителен, чтобы его можно было спрятать целиком, а потому имел и публичное, несекретное лицо.

Академик. Дальний родственник. Величина.

Понятно, что его эмблема, змея и чаша, лишь прикрытие. Никакой медициной он не занимался. А чем занимался — Шершневу знать не положено. Хотя и не запрещено догадываться.

Захарьевский. Он помнил эту фамилию.

Когда Шершнев начинал работать, в рядах уже не осталось почти никого с довоенным стажем. Тех, кто лично служил во времена «нарушений социалистической законности», как это называли на политзанятиях. Но у сослуживца отец был отставным полковником, контрразведчиком по научной линии.

Зима. Да, зима. Ведомственный дом из светлого кирпича в центре столицы. Юбилей. Коньяк, присланный виновнику торжества откуда-то из Закавказья, давние коллеги угодили с подарком. Перекуры на кухне. Их, молодежи, пьяный спор о том, что такое «наш» человек, можно ли интуицией, шестым чувством определить будущего предателя.

Отставник слушал молча. А потом рубанул вдруг рукой воздух, словно отсек чью-то голову. И с неожиданной силой, будто сам себя убеждал в чем-то, начал говорить о Захарьевском. Его двоюродного брата, тоже ученого, специалиста по племенному скоту, обвинили в том, что он вредительски искажает результаты экспериментов, чтобы сорвать подъем сельского хозяйства. И расстреляли по приговору «тройки» в тридцать седьмом. В пятьдесят девятом реабилитировали.

— А Захарьевский, — твердо, хоть и с тяжелым астматическим хрипом, сказал отставник, — стал академиком. Хотя мог бы и затаить на советскую власть зло за брата. Но он понял, что была допущена ошибка. Партия ему доверяла. И он ее доверие оправдал. Наш человек, — подытожил бывший контрразведчик, растянув это «на-а-аш», словно и признавал свою общность с Захарьевским, и объявлял прилюдно принадлежавшие службе, государству права на академика, в которых ему был выделен маленький личный пай.

Теперь у Шершнева что-то сошлось. Захарьевский. Видимо, это он, так сказать, в память о брате, использовал свое положение и помог родственникам получить работу в закрытом городе. Работу, которую им не должны были дать: пусть расстрелянного зоолога и реабилитировали потом, но детям репрессированных доверяли весьма выборочно. Благодаря Захарьевскому они ловко спрятались в хранилище секретов, где все было отдельное, даже милиция и прокуратура. Ничего удивительного, что объект стал потом его учеником и преемником.

На инструктаже Шершневу сказали, что объект с большой вероятностью испытывает желание вернуться на родину. Подсознательно ждет наказания и вряд ли окажет активное сопротивление. Скорее наоборот, примет возмездие как заслуженное.

Но почему-то догадка о хитрости Захарьевского, смирившегося с потерей брата — смирившегося ли? — но прятавшего родню под самым носом у их службы, подсказывала Шершневу: нет. Объект не сдастся просто так. Попытается спастись — любой ценой.

Странно, но Шершневу это нравилось.

Глава 9

Калитин аккуратно закрыл за собой дверь, включил в прихожей свет, бросил беглый взгляд по углам. Он слишком давно жил один, почти ни с кем не общаясь, и был единственным по-прежнему интересным для себя человеком. Лишенный исследований, настоящей работы, он с волевой дотошностью наблюдал свои привычки, регистрировал объясняющие их склонности или антипатии, — огарки, восковые слепки некогда владевших им больших чувств.