Дебри

Он посмотрел на тело. Белье на животе было задрано. Он увидел отпечатки тяжелой повязки вокруг талии, как на белом застывшем сале. В первый момент он не мог понять. Потом сообразил: это отметины от пояса с деньгами. Но неужели, удивился он, человек ляжет спать, нацепив неудобный пояс с деньгами, если за дверью с двумя запорами ему ничего не грозит? Потом решил, что именно так и поступил бы Джедин Хоксворт, который наслаждался этим неудобством, цеплялся за это чувство, тревожащее сон, и понимал жизнь только в этой комбинации страдания и удовлетворения.

Теперь поясом владел Моис Крофорд, пустившийся в бега где-то в предрассветном мире. Каким-то образом он узнал, где искать пояс. Адам стоял и смотрел на отметины, оставшиеся от пояса на белом теле, и думал о хитрой и мрачной слежке, об игре, в которую, наверное, месяц за месяцем играли Моис Крофорд и Джедин Хоксворт, охотясь один — за поясом с деньгами, другой — за выжженной "Д", и каждый старался заклеймить позором другого.

Что ж, игра окончена.

При этой мысли Адам вздрогнул, словно его пронзил порыв ледяного ветра. То, что было шарадой, сном, драмой, придуманной детективной задачкой, стало вдруг реальностью. И ничего не окончено. Все только начинается. Адам Розенцвейг стоит в хижине зверски убитого человека, и вот-вот грянет рассвет.

Он задрожал. И пока стоял посреди лачуги, дрожа от страха, его совершенно некстати посетило видение движущейся армии, армия двигалась в ночи, слепо и тяжеловесно, вспарывая и сотрясая землю, люди, лошади, кессоны, повозки и орудия, и звуки далекого боя, и вспышки во тьме. Привиделось: весь этот мощный поток ног, копыт и колес захлестывает, втаптывает его, Адама Розенцвейга, в почву, все глубже и глубже, чтобы он ничего не слышал, ничего не видел, не существовал.

Он обнаружил, что перестал дышать. Он не знал, сколько времени не дышал. Только понял, что вот-вот потеряет сознание.

Потом четко, как голос извне, в голове замелькало: Меня обвинят в убийстве. Меня схватят. Всем безразлично, что со мной будет дальше. Невиновный или виноватый — кому до этого дело?

И снова перед глазами прошло во тьме войско.

Он спокойно взглянул вниз, на тело Джедина Хоксворта.

Подумал: Никому ни до чего нет дела.

Внезапно он принял простое и, казалось, предопределенное решение. Все, что надлежит обдумать, он обдумает позже. У него впереди целая жизнь на эти раздумья. Он действовал с удивительной ловкостью и проворством. С гордостью отметил он эту ловкость и проворство. Он оттащил тело в лес — волоком. Он закопал его и сверху привалил бревном. Он запряг лошадей в большой фургон, с вечера готовый к отбытию, собрал и присоединил к поклаже личные вещи Джедина Хоксворта и вывел лошадей на заброшенную тропу, ведущую в глубь леса. Проехав достаточно, он распряг их и привязал к деревьям, каждую — к своему, но не слишком туго, чтобы в конце концов им удалось освободиться. Пешком вернулся обратно, снял брезент с крыш, скатал в рулон и положил в меньший фургон.

Вошел в лишенную крыши хижину, которую они делили с Моисом Крофордом, и собрал свои пожитки — ранец, который давным-давно в Баварии дал ему дядя, одежку, одеяла, взял стул, фонарь. Оглядывая жилище в последний раз, он мельком взглянул на стол. На столе было пусто.

А что там лежало?

И вдруг вспомнил. Вспомнил, что накануне вечером, когда он прервал урок с Моисом и ушел из лагеря, на столе оставались алфавитные карточки, которые он вырезал для своего ученика. Теперь они исчезли.

Он тупо смотрел на пустое место.

Значит, Моис Толбат — Моис Крофорд, — собираясь свершить свое злодеяние, к которому готовился всю жизнь, помедлил во тьме хижины, чтобы собрать и взять с собой эти карточки, которые изучал вечер за вечером, сосредоточенно, как ребенок. Воображение подсунуло Адаму картину: Моис Крофод, который трусливо прячется в какой-нибудь темной дыре, готовый при малейшем звуке сорваться и позорно бежать, склоняется при свете единственной свечи и, сжимая карандаш большими, сильными пальцами, срисовывает с карточки букву. Разглядывая эту картину, Адам ощутил в груди непонятное стеснение. В нем самом и в мире происходило что-то слишком сложное, слишком страшное, чтобы дать этому название. И он не мог шевельнуться.

Потом где-то рядом раздался первый сигнал горна. Потом ещё один, и еще, и еще. Все дальше и дальше разносились они над землей, все мелодичней, ноты выплеснулись и затихли в серебристой рассветной дымке. Адам стоял посреди пустой, разрушенной хижины, похожей скорее на загон для скота, чем на человеческое жилище, и слушал звуки труб, подняв лицо к небу, где занялась заря. Глаза, вдруг почувствовал он, были мокры от слез.

— Не понимаю, — сказал он вслух. — Ничего я не понимаю. О, Господи, я хочу понять.

Но стеснение в груди прошло.