Дебри

Потом в голову ему внезапно пришла мысль: Как он узнал, что я еврей?

Остановившиеся на нем глаза затуманились усталостью, старостью, равнодушием. Взгляд качнулся в сторону, на забитую повозками дорогу. Все произошло в какую-то долю секунды. Дряхлые, растрескавшиеся лакированные башмаки ни разу не сбились со своего хлюпающего утиного шага. Они уносили это старое лицо и тело, боа из перьев, эту серебряную раздаточную вилку и элегантную супницу в непостижимую даль.

Нет, решил Адам, старик не мог догадаться, что он еврей.

Нет, подумал он, это не Бавария.

Нет, старик не мог понять, что он еврей. А если бы и понял, то не придал бы этому значения. Старик делал в этом мире только то, что ему положено делать. И другие, те, чей равнодушный взгляд обесцветил его почти до полного исчезновения, до небытия, — они тоже сделали то, что каждому из них, запертых в самих себе и движущихся к тайной своей цели, положено было сделать.

И когда он это понял, в нем подспудно вызрела ещё одна мысль. Поступки старика и остальных, каковы бы ни были их причины и побуждения, каким-то загадочным образом являлись актом возмездия. Возмездия ему, Адаму Розенцвейгу.

Перед его внутренним взором предстало лицо Джедина Хоксворта, каким он его видел в последний раз. Лицо глядело вверх из неглубокой ямы в лесу, и над ним качалась в воздухе лопата, полная земли.

Но я не сделал этого, не сделал, мысленно выкрикнул Адам.

Нет, он не стал сыпать землю в эти распахнутые глаза. Стоя над ним с занесенной лопатой, он вовремя вспомнил лицо мертвого солдата-конфедерата, труп из Геттисберга, лежащий в траншее с курткой, накинутой на лицо рукой безвестного доброго самаритянина. И тогда он, Адам Розенцвейг, взял собственный носовой платок и прикрыл им лицо Джедина Хоксворта. Платок был чистый. Адам как раз накануне стирал его.

Так что нет у них причины обвинять его, плевать в него, нет причины обращать на него взгляд, который обесцвечивает его до полного исчезновения.

Потом медленно возникла мысль: Они обвиняют меня в том, что я такой же, как они.

Но я не такой же, не такой же, возразил он.

Потом: Но они ненавидят меня за то, что я такой же.

Потом: Я ненавижу их за то, что я такой же.

И тут вскипели в нем ярость и стыд.

— Проклятье! — вырвалось у него. Он замахнулся кнутом и стегнул по крупам своих лошадей. Животные дернули повозку и рванулись вперед.

Вдоль дороги пролегала канава, но в этом месте она была небольшой глубины. Дальше она углублялась, но Адам продолжал ехать по ней вдоль дороги, пытаясь втиснуться в поток транспорта. Повозка слегка накренилась, но правое колесо уже коснулось края дороги. Адам присмотрелся и увидел, что впереди уклон становится круче. Левая лошадь уже с трудом держалась на склоне.

В процессии не наблюдалось ни малейшего зазора, куда можно было вклиниться.

Он снова щелкнул кнутом и натянул правую вожжу. Лошади шарахнулись к колонне, толкнув двух женщин с тюками на головах. Но следующая повозка упрямо ехала вперед, её левая лошадь теснила лошадей Адама, пока чужое переднее колесо не сцепилось с правым колесом его фургона.

Возница обернулся к Адаму и исторг проклятие, словно взвыл от боли. Потом исчез из виду и показался снова, уже с другой стороны своего фургона, и на миг Адаму пришла на ум дикая мысль: что человек решил бросить все и уйти — прочь, прочь от повозки, с которой так трудно справиться, прочь от этого последнего надругательства над его жизнью.

Но нет, человек не ушел. Он обогнул фургон Адама сзади. Он размахивал рукояткой кнута, как дубинкой, держа её за тонкий конец. Он клял Адама последними словами. Он чего-то требовал — чтобы Адам слез и сделал то-то и то-то — Адам не мог понять, что именно — с лошадьми. Лицо человека было так перекошено от ярости и муки, что Адам только и мог что пялиться на него, будто пытался проникнуть в тайну некоего нового, темного измерения жизни.

Человек ударил его по левой ноге толстым концом кнута. Человек схватил его за левую лодыжку, стараясь сдернуть с козел. Позади них на дороге кричали люди. Не успев подумать, Адам рывком освободил ногу и со всей силы пнул человека в лицо. Это был его левый ботинок, тот самый, громоздкий, тяжелый ботинок, который Старый Якоб сшил для него в Баварии.

Охваченный внезапным возбуждением, почти ничего не соображая, Адам смотрел на лицо человека. У того из носа хлынула кровь; Адам перевел взгляд на свой левый ботинок. С любопытством осмотрел, проверяя, испачкался ли он в крови. Он поднял взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как человек с окровавленным лицом достает нож из-под рубашки — длинный нож — и отводит руку для удара.

Адам понял, куда воткнется острие. Понял за долю секунды до того, как оно должно было встретиться с целью. Крупный, мясистый мужчина, чем-то отдаленно знакомый, отбил нож рукояткой своего кнута. Тогда остальные схватили человека с окровавленным лицом.

— Идиот, — сказал ему мясистый, — чем людей убивать, лучше бы помог расцепить фургоны.