Действительно ли была та гора?

Но каждый раз, когда я приходила от старика с очередной книгой, начальник отдела по надзору дотошно расспрашивал о нем. Я начала сомневаться: не использует ли меня начальник? Может быть, от этого я постепенно стала терять интерес к книгам. Когда начальник спрашивал, что делал тот пожилой человек в прошлом, я отвечала, что, возможно, он был профессором, и спрашивала, почему это его интересует. Вскоре я узнала, что тот пожилой человек не только не был коренным жителем этого района, он еще и не эвакуировался зимой. Его поведение и манера говорить выдавали его высокую образованность. Но, сколько я ни пыталась поговорить с ним по душам, он никогда не рассказывал о своей семье или о том, как жил до сих пор. Эта скрытность сбивала меня с толку и вызывала подозрения. Мне казалось, что он догадывается, что мне поручено следить за ним. Но это вовсе не означало, что он не хотел разговаривать с незнакомцем, он был достаточно общительным стариком. Каждый раз, когда я шла к нему просить книги, он первым начинал разговор. Он сам отбирал книги, которые я могла взять, и говорил, что уже прочел их когда-то, поэтому иногда хотел поделиться впечатлениями. Причиной, по которой такой чистый и светлый пожилой человек, в котором, даже очень постаравшись, нельзя было найти ни капли подлости, попал под подозрение, скорее всего, была его манера говорить. Он старательно избегал разговоров на личные темы и не говорил ничего лишнего о своем прошлом. Несмотря на то что он был стариком, он не выглядел грязным и неопрятным. Вероятно, секрет его обаяния был именно в тех «флюидах», исходивших от его поведения и манеры говорить. Но именно из-за этого в глазах таких людей, как начальник отдела по надзору, он выглядел подозрительной личностью.

Начальник отдела по надзору не был похож на плохого человека, но я презирала его за вредный характер, поэтому, какой бы ни была спокойной работа, стоило мне подумать, что я отчасти выполняю работу убийцы, как у меня пропадало всякое рвение. Но обращение начальника не шло ни в какое сравнение со свирепствующими и таящими смертельную угрозу молодежными организациями, образованными после освобождения Сеула 28 сентября. Следя за поведением жителей района, вплоть до проверки их идеологических взглядов, я не могла не ощутить, что почти все придерживались умеренных позиций. Но однажды период относительной стабильности, которой я наслаждалась, работая в отряде «Силы обороны Родины», прошел, как приятный бодрящий день между весной и летом.

Когда западная линия фронта, как и предполагала мать, легла посередине реки Имчжинган, снова пришел приказ правительства об отступлении и эвакуации к югу от реки Ханган. Военные, полицейские и служащие находились на севере и при необходимости могли легко тронуться в путь по приказу правительства. Однако сельским жителям, вернувшимся в свои дома после неисчислимых страданий, снова оставлять дома было невыносимо трудно, новый приказ вызывал негодование и обиду. Сельские жители говорили, что, несмотря ни на что, сейчас хороший сезон для полевых работ.

Все, кто в то время жил севернее реки Ханган, кто уехал на юг, приехав с севера, кто вернулся из эвакуации раньше других, были «пустыми орехами», на которые смотреть-то было жалко, и все они находились в одинаковом положении. Это были люди, которые ничего не имели, никого не знали и жили в практически полностью разрушенном месте, стараясь не думать о покинутых и, скорее всего, сожженных или разрушенных домах. И таким людям снова велят эвакуироваться. Да что они там, наверху, с ума сошли, что ли? Я подумала, что лучше бы правительство оставило их в покое, как 25 июня, и пустилось в бега без мирных жителей. В этот раз мать, как и зимой, с той же уверенностью предсказала, что земли легко освободят до южных рубежей реки Имчжиган, и хотя сейчас сложное военное положение, не похоже на то, что Сеул снова сдадут. Даже если это произойдет, больше стоит бояться не трудностей, а преследований за то, что остались в районе, несмотря на приказ эвакуироваться. Мне же хотелось, чтобы такие жалкие «пустые орехи», как мы, теперь немного меньше тряслись от страха.

Правительство оставило Сеул 4 января и эвакуировалось в города Тэгу и Пусан. По этому поводу я негодовала до тех пор, пока оно не вернулось в столицу. Но самое обидное заключалось в том, что беженцы, осевшие в тех городах, не имея даже малейшего желания вернуться, думали о том, что только их страдания имеют вес. Они ничего не знали или делали вид, что не знали, а может, просто не хотели знать о том, как сеульские «пустые орехи» мечутся, эвакуируясь то на юг, то на север. Даже если тысячи лет повторять популярные мелодии и песни о трудностях жизни в эвакуации в Тэгу и Пусане, как можно их жизнь сравнить с жизнью людей в Сеуле? Я не знала, почему мне было так обидно. Может быть, я завидовала тем людям.

3