Дела любви. Том II

 Итак, речь обращена к вам, несчастным, которые ничего не могут сделать: не забывайте быть милосердными! Будьте милосердны; это утешение для вас, что вы можете быть милосердными, не говоря уже о том, что вы милосердны гораздо больше, чем если бы я мог поручиться, что самые могущественные проявят к вам сострадание. Будьте милосердны к нам, более счастливым! Ваша несчастная жизнь подобна опасному обвинению любящего Провидения, поэтому в вашей власти устрашить остальных из нас; будьте милосердны! Воистину, сколько милосердия такой несчастный оказывает сильным и счастливым! Что милосердее – сильно облегчать страдания других, или страдая спокойно и терпеливо, милосердно стараться не мешать радости и счастью других? Кто из этих двух любит больше: счастливый, разделяющий страдания других, или несчастный, искренне разделяющий чужую радость и счастье?

 "Но главное ввсе же в том, что нуждающимся нужно всячески помогать и делать все возможное для облегчения нужды". – Так говорят благие намерения временного существования, и не могут говорить иначе. Вечность, напротив, говорит: есть только одна опасность, опасность отсутствия милосердия; даже если всякая нужда была облегчена, но нет уверенности, что это было сделано из милосердия; и если это не так, тогда страдание, что это было сделано без милосердия, было больше, чем любая временная нужда.

 Главная беда в том, что мир не понимает вечности. Временное существование имеет временное и постольку поспешное представление о нужде, а также чувственное представление о величии дара и о способности сделать что-нибудь для удовлетворения нужды. "Бедный, несчастный человек может умереть – поэтому крайне важно, чтобы ему помогли”. Нет, отвечает вечность, самое важное, чтобы ему было оказано милосердие, или чтобы помощь была помощью милосердия. "Соберите деньги, постройте нам больницы, это крайне важно". Нет, говорит вечность, самое важное – это милосердие. То, что человек умирает – это в понимании вечности не несчастье, но несчастье, если не было оказано милосердие. Примечательно, что там, под картиной, изображающей с одной стороны крушение, а с другой лоцманский катер, висит надпись: "Бедность – и насильственная смерть; процветание – и естественная смерть" – значит, смерть с обеих сторон. И вечность утверждает эту непоколебимую истину, что милосердие – это самое главное. Ни один мыслитель так не настойчив в своей мысли, как вечность; ни один мыслитель так не спокоен и так не безмятежен из-за преходящих явлений и преходящих опасностей, как вечность, что, по-видимому, подчеркивает, что наиболее важно оказывать помощь всевозможными способами; ни один мыслитель так не спокоен и так не безмятежен, как вечность. И ни один мыслитель так не уверен, что люди должны, наконец, сдаться и принять его мнение, как вечность, ибо она говорит: только подождите, мы поговорим об этом в вечности, и там разговор будет только о милосердии и только о различии между милосердным и немилосердным. О, если бы я мог представить лицо вечности, когда богач в ответ на вопрос, был ли он милостив, отвечает: “Я отдал сто тысяч рублей бедным”, ибо вечность будет смотреть на него в недоумении, как тот, кто не может понять, о чем говорит богатый человек; и тогда она снова задаст ему вопрос: был ли ты милостив? Представьте себе человека, который вышел к горе, чтобы поговорить с ней о своих делах; или что человек имел дело с ветром по поводу своих собственных достижений: вечность поймет то, что богач говорит о сотне тысячах рублей, и то, что имеют в виду могущественные люди о том, что они сделали все, не больше, чем гора или ветер поняли бы сказанное.

 Разве это милосердие – давать сотни тысяч бедным? Нет. Разве это милосердие – давать полкопейки бедным? Нет. Милосердие – это то, как оно дается. Но тогда сто тысяч и полкопейки не имеют никакого значения, то есть я могу видеть милосердие в одном столько же, сколько и в другом; то есть милосердие может быть и может быть столь же совершенно проявлено как в отданной полкопейке, так и в ста тысячах. Но если я действительно вижу столько же милосердия в полкопейке, сколько и в ста тысячах, тогда я действительно вижу его больше в полшиллинге; ибо сто тысяч имеют случайное значение, которое легко привлекает к себе чувственное внимание и тем самым мешает мне видеть милосердие. Разве это милосердие, когда тот, кто может сделать все, делает все для несчастных? Нет. Разве это милосердие, когда тот, кто совсем ничего не может сделать, ничего не делает для несчастных? Нет. Милосердие – это то, как делается все это и ничего не делается. Но тогда я одинаково вижу милосердие в этом всем и в этом ничем; и если это так, то я действительно лучше вижу его в этом ничем, ибо способность делать все – блестящая внешность; она имеет случайное значение, которое, однако, все еще сильно воздействует на чувственное во мне, легко привлекает мое внимание к себе и мешает мне чувствовать милосердие.