Делегат грядущего

— Без карты тоже в пограничном деле погибель, — слабым голосом ответил Колесников.

Сычов смазал йодом все ссадины на лице Колесникова и уложил его спать. Сам сел рядом, заботливо охраняя бездонный и спокойный сон пограничника. Раскрыл пикетажную книжку, чтоб заняться работой над картой, и, только теперь обнаружив запись Колесникова, с неизвестно откуда взявшейся нежностью произнес:

— Вот тоже шалый, а я-то думал, всучили мне простофилю!

В полдень географ и пограничник вышли на перевал и в четыре часа дня его одолели. Сычов подумал, что он может дать название этому неизвестному доселе и открытому им перевалу. Помедлил — и против крестика на расходящихся горизонталях своей пикетажной книжки написал: «Перевал Колесникова».

И ничего не сказал об этом своему спутнику.

Колесников в этот день шел хорошо, несмотря на усталость, и только всю дорогу жалел свои превращенные в лохмотья, позавчера еще новые сапоги да что-то такое бурчал по поводу трех зря израсходованных патронов.

1934

ЖЕНА ЛЕЙТЕНАНТА

В том году северная зима оказалась суровой. Снег тяжелыми пластами лежал на соснах и елях. Жена старшего лейтенанта Лапшина всю зиму сидела дома. Что она делала дома, было никому не известно, и только муж, приходя со службы, обычно заставал ее на диване с грудой раскрытых книг и с помятой тетрадью, все страницы которой были исписаны некрасивым и грубым почерком, свидетельствовавшим о жестокой борьбе с непослушным карандашом. Муж входил в комнату, возбужденный от работы, краснощекий, веселый, потирая с мороза руки, и, хитро подмигнув, говорил:

— Ну что, Мариам, повоевала сегодня? С кем воевала?

Мариам легко вставала с дивана, обвив шею мужа, спокойно целовала его прямо в губы и отвечала:

— Сегодня с Обломовым… И потом вот еще пятый том Маяковского…

— Ну, добре, — усмехался старший лейтенант Лапшин и, ласково отстранив жену, шел к умывальнику. — А в клубе сегодня была? — доносилось оттуда вместе с бульканьем и журчаньем воды.

Мариам отмалчивалась, стыдясь, как всегда, сознаться, что побоялась мороза. Мариам родилась в Пахта-Арале, рядом с Голодной степью, где прежде казахи-кочевники прятались от чиновников и где сейчас вырос гигантский колхоз-миллионер, рассыпавший свои кустики хлопка от центральной усадьбы до окружности горизонта. А потом Мариам за десять баранов была продана бухарскому купцу. Это был ее первый муж, и двенадцатилетней Мариам он казался могущественнее и грознее аллаха. Его усы резали кожу, как сабли, а после прикосновения его рук на теле Мариам оставались большие иссиня-черные пятна. Он натешился ею и перепродал ее в Афганистан за двух бадахшанских коней: ему дали коней потому, что Мариам была очень красива. Через месяц он украл Мариам обратно, потому что решил продать ее еще раз, на этот раз русскому человеку. Но Мариам прыгнула в воду с верблюда при переправе через горную реку; все решили, что убытка уже не вернуть: проклятая девчонка утонула!

А Мариам выбралась из воды на километр ниже, израненная, избитая, окровавленная, но радостная и злая. Случилось это в долинах Бабатага, где цветут рощи дикой фисташки и миндаля, где знойные джунгли непроходимы, где снег бывает только на всегда далеких, недостижимых горных вершинах. Мариам пристала к лагерю люлли — бухарских бродячих цыган. В ту пору шла война между дехканами и войсками эмира. Люлли говорили, что эмир уже бежит в Афганистан, а что вместе с дехканами за ним гонятся солдаты какой-то русской армии, которая почему-то называется «красной».

Но люлли были всегда боязливыми и решили лучше скрываться в горах, подальше от всяких людей и от всякой власти, потому что у люлли никогда не было своей земли, даже на кладбищах, чтоб хоронить мертвых. Помнили люлли поговорку кочевников: «Черная ли собака, рыжая ли собака — все равно собака», и три года скрывались в горах.

Тут Мариам узнала, что такое снег, мороз и ледяной ветер для чуть прикрытого лохмотьями тела, и на всю жизнь невзлюбила холод.

А потом к племени люлли откуда-то пришли трое здоровых и смелых цыган и рассказали о нижних долинах такие невероятные вещи, что сначала никто не захотел им верить. Но все же поверили и всем табором двинулись вниз, нагрузив свой скарб на ишаков, на овец, даже на лохматых собак. И солдат-узбек с красной звездой на фуражке остановил их при выходе из ущелья, против каменного белого дома, над которым развевался красный ситцевый, еще не выцветший флаг, и сказал окружившим его старейшинам-люлли.

— Здесь будет ваша земля. Поставят дома вам, и будете сеять хлопок. О хлебе там, о плове, еще там о чем — думать нечего: наша застава вас обеспечит. А жен и дочерей ваших никто не тронет: скажите спасибо Советской власти; хоть и не воевали вы за нее, а все-таки она ваша власть.

И цыгане остались жить под крылышком пограничной заставы. И Мариам понемножку перестала бояться чужих мужчин, потому что все были с ней приветливы и добры.