Делегат грядущего

— Потому что с Памира они. У нас на Памире женщины никогда ее не носили. Самое большее — вот так рукавом или белым платком прикроют лицо, и то только от посторонних. Между прочим… знаешь, что меня поразило?

— Ну?

— Мазар-то этот суннитский, а женщины — исмаилитки.

— Не понимаю.

— Ну, религия такая у нас на Памире. Она враждебна суннитской, а эти женщины молятся в суннитском мазаре как ни в чем не бывало. Все у них, видимо, перепуталось, как переселились сюда. Забавно?

— Тебе, может, забавно, а я, знаешь, в этих делах…

— Где тебе, когда вот они сами в этом не разбираются.

Хурам умолк, отпустив повод и предоставив лошади самой выбирать путь между камней.

Чем ближе Хурам подъезжал к кишлаку, тем больше ему казалось, что он уже был здесь когда-то. Он ехал в глубокой задумчивости.

— Чего ты вдруг? Словно воды в рот набрал! — осведомился Арефьев.

— Понимаешь… — медленно ответил Хурам. — Вон этот кишлак весь из камня… эти горы… ущелье…

Но Арефьев не понял его и сказал равнодушно:

— Да, забрались в дыру. В самый раз для басмачей место.

Сельсовет находился на главной улочке кишлака и помещался в маленьком доме, сложенном из подмазанных глиной остробоких камней. Спешиваясь в тесном дворе, Хурам был серьезен и сосредоточен. Одильбек радостно кинулся принимать лошадей и не дал Хураму самому отпустить подпруги.

— Так, бобо́, говоришь, плохи у тебя дела? — Войдя в дом, Хурам поставил винчестер в угол.

— Кто сказал — плохо, рафик Хурам? — скруглил глаза Одильбек, усаживаясь против Арефьева и Хурама. — Ничего дела идут… Землю таскаем.

— Какую землю?

— Знаешь, всюду ничего, только участок Мирзохура голый совсем. Он уже сеять хотел, солнце на ребрах, пора; смотрит — земли всего на пять пальцев, камень внизу. Когда пахал, омач все скрипел у него. Снег таял, с собою унес землю. В прошлом году мы много насыпали.

— Слышишь, Арефьев, что он говорит? Это тебе не Румдара… На носилках землю под хлопок таскают.

— Ого. Посмотреть надо будет… Ты о нашем деле его спроси.

— Сейчас. Слушай, друг Одильбек. О каких это басмачах ты мне писал?

Одильбек, очевидно, от удивления заскреб волосатую грудь под халатом:

— Басмачи?.. Я писал?..

— Письмо посылал?

— Не знаю, рафик Хурам. Ничего я тебе не посылал.

— А кто же, Одильбек, письмо мне писал? Не ты, что ли?

Одильбек недоверчиво взял протянутое письмо и вертел его в заскорузлых пальцах не разворачивая.

— Да ты разверни… Писал ты это письмо? — Хурам начинал сердиться.

Одильбек развернул письмо, повернул его к свету, близко поднес к глазам, медленно и внимательно прочитал его вслух.

— Я не писал, честное слово, рафик Хурам, не понимаю, — наворачивая на указательный палец конец своей бороды, наконец пробормотал он, и пальцы его задрожали.

— А подпись?

— Рафик Хурам…

— Ну?

— Что будем делать? Тут написано — Одильбек. Я, Одильбек, ничего не писал.

— Подпись подделана, что ли?

— Конечно, подделана.

— А секретаря? Одильбек прочел вслух:

— «Бабаев».

— Ну?

— Тоже подделана. Не так пишет.

— Что за нелепость… А басмачи-то были у вас?

— Не было басмачей. Какие сейчас, рафик Хурам, басмачи? Тихое время.

— И кооператив цел?

— Совсем цел. Пожалуйста, пойди посмотри.

— Что у вас там случилось? — вмешался Арефьев, не понимавший ни шугнанского, ни таджикского языка. — Чего ты, Хурам, негодуешь?

— Да понимаешь… Он говорит, что никаких басмачей у них не было, а письмо подложное.

— Не может быть!

— Ну, вот подожди… Скажи, Одильбек. А эти, что в письме перечислены, как их там… Бобо-Закир, что ли?

— Неправда! — горячо воскликнул Одильбек. — Бобо-Закир — активист хороший, парторг. Его только что выдвинули мы. Он сегодня в ущелье работает, желоба канала нашего чинит.

— Ну, ну… А другие?

— Гуссейн-зода — комсомолец. Бобо-Умар-зода — бригадир, землю таскает сейчас.

— Черт его знает, что за чушь! — по-русски воскликнул Хурам. — Выходит, Арефьев, мы даром приехали. Не понимаю, кому эта штука нужна.

— Я и то думаю, — раздумчиво отозвался Арефьев, — откуда в моем районе быть басмачам? Уж я бы первый что-нибудь знал… Сразу мне не понравилось… А письмо… Если оно подложное — значит не зря. Без цели такие письма не пишутся.

— Какая же может быть цель?

— Выяснять буду…

— Одильбек, ты верно говоришь? Может, не так что-нибудь?

— Об-бо, рафик Хурам, — обиделся Одильбек. — Чесотка на мою голову, если не так. Тебе разве могу я сказать неверное слово?

Хурам и Арефьев пустились в обсуждение. Одильбек, не понимая их, слушал, расстроенный и взволнованный. Решили дехканам письмо не разглашать. Спросили Одильбека, и Одильбек объяснил, что никто в последние дни из Хунука в Румдару не уезжал. Письмо, очевидно, было состряпано в самой Румдаре.

— Ничего тут не выдумаешь… Сейчас пойдем с тобой, посмотрим поля и кишлак, вечером устроим собрание, на ночь останемся здесь. Чаем напоишь нас?

— Сейчас, сейчас, — засуетился Одильбек. — Не сердись, рафик Хурам, я не успел. Ты сразу такое слово мне сказал, вся кровь в голове смешалась… Пойдем ко мне в сад.