Дело глазника

На небольшой площадке из-под двери виднелась полоска света. Роман Мирославович разбежался и ударил в дверь плечом – та слетела с петель и с грохотом упала на пыльный пол. В нос ударил стойкий запах масляных красок и скипидара. Муромцев осмотрелся: в коридоре на деревянной подставке стояла лампа «летучая мышь», дававшая неровный, мертвенно-желтый свет. Двери во все три комнаты были открыты, там было темно и тихо. Он прошел по коридору, отразившись в грязном треснувшем зеркале в овальном гипсовом окладе, и тут услышал приглушенные голоса – звук шел сверху. В одной из комнат нашлась лестница на чердак. В кромешной тьме, забыв о лампе в коридоре, он стал быстро подниматься на чердак, то и дело натыкаясь на какие-то коробки, ящики и подрамники с холстами.

– Глаза – зеркало души, зеркало души – глаза… – доносился до него глухой, утробный голос.

Оказавшись в мастерской, Муромцев осмотрелся: повсюду стояли корзины с какими-то камнями – видимо, для мозаики, на полу лежали стопки холстов, в ящиках угадывались силуэты банок с красками и бутылей со скипидаром и растворителями. Роман Мирославович, осторожно ступая в сторону освещенного угла, заметил несколько картин с набросками человеческих голов. Он без сомнений узнал в них несчастных убитых. Некоторые головы были написаны в разных положениях. Так, у головы крючника Сизова было три варианта, у гимназистки Белокоптцевой – целых пять. Муромцев пристально всмотрелся в стоящие на полу картины и прошептал:

– Они все здесь, все.

Осторожно выглянув из-за деревянного столба, он увидел Илью: тот стоял у мольберта и писал портрет отца. Движения его были отрывисты, он то и дело отходил на шаг, затем возвращался и бросал взгляд на натурщика – старика в инвалидной коляске, сидящего к Муромцеву спиной. Голова его была запрокинута. Керосиновая лампа с жестяным козырьком стояла на полу, из-за чего сыщик не мог разглядеть лицо Ильи, зато слышал его. Молодой человек говорил низким, сиплым голосом, дрожащим от напряжения, и что-то в этом голосе было не так.

Роман Мирославович прислушался.

– Еще одно, последнее сказанье – и летопись окончена моя! – пробасил художник строки Пушкина из «Бориса Годунова». – И глаза, глаза-то, смотри, как получились! Прямо как живые! Гляди, как руку-то набил. Значит, не зря души христианские пришлось загубить. А что натурщики смерть лютую приняли, так им только польза от этого – память о них навсегда на стене останется! Косточки их сгниют, страну, может, немцы или японцы захватят, а мозаику трогать никто не станет – красоту даже варвары ценят! – Он смолк на мгновение, словно вел мысленный диалог, а затем продолжил: – Ну, конечно, не узнают. Черты лица пришлось поправить, иначе нас сразу поймали бы. А вот глаза как родные, не отличить от живых! Ежели кто из родных придет да всмотрится, то непременно узнает! Ну и пущай, и слава богу. А отец-то лучше всех вышел! Не зря, стало быть, орал и шпателем лупил – вырастил-таки художника.

Муромцев как завороженный, потеряв счет времени, смотрел на портрет старика, появляющегося из-под кисти Ильи, – старый художник смотрел на него с доброй и мудрой улыбкой. На портрете голова Зиновия Ильича была изображена вполоборота, и сыщик с ужасом подумал, что старик художник уже мертв. Он навел на Илью револьвер и громко крикнул:

– Ни с места! Полиция! Руки вверх!

Молодой человек вздрогнул, уронил палитру – и та упала на пол, закружившись, словно монетка, – а затем медленно положил кисть на стол и поднял руки.

– Шаг вперед, руки держать над головой! – скомандовал следователь.

Илья послушно шагнул вперед, и Роман Мирославович смог разглядеть его лицо – мертвенно-бледное, изможденное. Внезапно художник тонким фальцетом, заикаясь, облегченно выдохнул:

– Н-н-наконец-т-т-то…

Муромцев непонимающе уставился на него, пока не услышал прежний бас:

– Ты чего несешь, дубина?! Какое еще – наконец-то?! Гляди, лицо-то не закончил! Еще бы два дня обождали!

Сыщик с изумлением увидел, как старик, вполне живой, зашевелился, и коляска развернулась.

– Пару дней бы еще, всего пару дней! – повторил Зиновий Ильич и пронзительно посмотрел на сыщика.

– Что-с? – Муромцев в полном недоумении бросил взгляд на Илью – тот был близок к обмороку, продолжая стоять с поднятыми руками.

А старик, поправив клетчатый плед, который прикрывал ноги, продолжил:

– Все вам расскажу, во всем признаюсь, господин начальник, берите меня! Только дозвольте этому остолопу Илюшке мозаику завершить! Он ведь не виноват ни в чем! Он и так с придурью у меня, а вот еще и пить стал, все мозги пропил! Это я его заставил натурщиков убивать, иначе не смог бы он портреты написать, Господь таланта не дал ему. На детях гениев, простите, природа, как известно, отдыхает.

Илья застонал, закрыл лицо руками и медленно осел, сдвинув сапогом валявшуюся перевернутую палитру – та оставила на полу короткую радужную полосу.

– В-в-воды, – тихо пропищал он.

Старик усмехнулся и почти приказным тоном сказал Муромцеву: