Дело марсианцев

Друзья с приливом сил ринулись на голос животного, едва не расшибая лбы о каменные выступы, и скоро почувствовали дуновение свежего ночного ветра. Действительно, последние несколько саженей они проделали по широкому ходу, где когда-то возили на тележках обломки золотоносной руды.

– Слава Богу, выбрались! – воскликнул обессиленный Тихон.

Отделавшись от цепких объятий Устьянского рудника, они вышли к старой золотопромывальной фабрике. Теперь, в ночной темноте, та представляла немалую опасность – доски пола во многих местах треснули, а кое-где и вовсе провалились. Построенная в пологом распадке, рядом с ручьем, фабрика нуждалась в выравнивании пола, иначе бы, наверное, его оставили земляным. В потолке зияло две дыры, через которые видны были такие родные и милые глазу звезды.

– Не угоди в промывальную машину…

– Ты о бочке Агте? Она уже рассыпалась.

Ничего тут, само собой, не осталось – ни толчеи, ни ящиков для промывания породы, ни других механизмов, а чугунные лари с пестами переплавили в ядра.

Копна заржала вторично, на этот раз совсем близко, и друзья через несколько минут добрались до кобылы. Та уже объела редкую растительность и выражала тревогу по поводу отсутствия человека.

– Как бы кошевники не услыхали, – встревожился Акинфий. – Ну, брат, скачи за подмогой, а я тут полежу.

– Еще чего выдумал! Карабкайся в седло. Забыл о ране? Если ее не промыть и не перевязать толком, начнется нагноение. Никуда я без тебя не поеду.

– Вот привязался… Спокойно помереть не дает.

Он принял от поэта, который в итоге остался в одном жилете на голое тело, редингот и облачился в него. В таком болезненном состоянии не следовало подвергаться действию холодного ночного воздуха.

– Нет уж, брат, ты эту кашу заварил, а я за тебя отдувайся? К тому же вспомни о воздухолете – неужто так и не объявишь о нем всему свету, дабы славу стяжать всемирного размаха? Истинно Дедал!

– Они же найдут его и разломают!

– Ну, лезь на гору и обороняй против пистолей.

Акинфий лишь вздохнул и покорно забрался в седло, не без помощи руки друга, разумеется. Тихон также решил нагрузить собою бедную Копну, иначе он упал бы замертво уже через пять саженей. А лошадь как будто была свежей и отдохнувшей – по крайней мере, по заросшей старой дороге в Епанчин она потрусила без понуканий. По счастью, Акинфий не отличался признаками полноты, в отличие от поэта, и был по-юношески худощав.

Тихон придерживал друга, поскольку тот сильно ослаб и норовил завалиться на бок. Видать, хождение по катакомбам отняло у него силы полностью – теперь только исполинским напряжением воли и благодаря Тихону механик сидел на Копне прямо.

– Кто бы это мог быть? – чтобы отвлечь товарища беседой, вопросил поэт. – Лицо главного татя показалось мне знакомым, и одет прилично – наверняка не из подлого сословия негодяй, купчина либо даже дворянин. Ты не встречал ли его раньше?

– Вроде знаком, а вот где мог его видеть, в чьем салоне… Рожа-то обыкновенная, без особливых примет.

– Один-то с усиками и вострым носом, будто клювом. Какого черта им понадобилось ночью в старом руднике, за двадцать верст от города? Неужто в самом деле фальшивомонетчики? Однако неплохо же они одеваются, и во все чистое… На пистоли разжились, тати позорные. Других разглядел?

– Никого, брат. На Манефу токмо пялился…

Он тяжко вздохнул, полный горестного презора к самому себе.

– Странная она девушка, однако.

– О чем это ты? – напрягся механик.

– Не испугалась ничуть, когда тати ворвались, даже будто с любопытством взирала, как дело обернется. Словно она в театре, а мы пред нею ряженые, комедию ломаем. И смеялась поминутно! Ух, как она сардонически хохотала, прямо диавольский мороз по коже подирал.

– Полагаю, это нервическое. Тебя бы умыкнули на воздухолете из-под отцовой опеки, да в вертеп завлекли наедине с влюбленным мужчиной – окажись ты на ее месте, как бы себя повел? Хотя, знаешь ли, рыдания и прочие слезные дела я бы принял с пониманием, но смех, да еще порой обидный… Тяжко мне, брат, днесь даже думать о том, не только вспоминать, Песья звезда тому свидетель.

И он поднял голову к звездному небу, где среди многих сияла эта яркая точка.

– А все же как ты ловко ее умыкнул, Акинфий! – Пребывать в угнетенном состоянии духа, как свято верил Тихон, для раненого было пагубно, и он принялся бодрить товарища. – Каков блестящий план измыслил, прямо зависть берет. И марсианцев этих изобрел с фантазией. Не в каждой драме такой размах страсти и выдумки встретишь, как в твоей фантастической гиштории с пришлецами.

– Ну, твои-то вирши не в пример безобиднее, – хмыкнул механик и покачнулся, едва не сверзившись с кобылы, но поэт вовремя успел удержать его за локоть.

– Это что! Слова, слова… Да и в них лишь земная правда, никакой лирики, ведь подлинная любовная песня – это малая поэма, как говорят знатные витии. В ней надобно описать приключение или же страсть любящего, причем кратко и живо, избегнув всякой пышности и низости, и нагнетать страсти с первой строки до последней. Вот в низости все и дело, прочее соблюсти я в состоянии.