Дело марсианцев

Глава 8-я, в которой поэт увещевает скандальных девиц. – Ночные коллизии. – Исход из лесной избушки. – Акинфий счастлив. – Разговор в дрожках. – Марфа страшится.

Лесное пристанище нашел он с немалыми затруднениями. Близкое знакомство с вонючим железным монстром, смертельные схватки с обитателями бивуака так утомили его, что он едва чуял под собой ноги, когда пробирался во тьме, руководствуясь почти единственно звериным чутьем. Ни Песья звезда, ни Луна, ни прочие небесные светила подсобить в поисках ему не могли, ибо прятались за тучами. Однако память об утренней вылазке, запах дыма и ветер, пусть и слабый в лесу, все же вывели его к жилищу.

В окошке горел свет. Видимо, Глафира к сему моменту пробудилась и теперь в тревоге гадала, куда запропастился граф Балиор. Он же первым делом подкинул в ясли Копне сена, а потом уже поспешил в дом.

– Слава Богу, ты вернулся! – приветила его в дверях Глафира, которая сразу заслышала возню в сенях. – А! – Она прижала ладошку ко рту и прянула назад с круглыми глазами.

– Что, что со мной? – озадачился поэт.

– Да вы ли это, Тихон Иванович?

– А то кто же!

– Кто там? – послышался слабый голос Манефы. – Черт за мной явился?

– Много чести будет! Это Тихон Иванович воротился с мешком провианта!.. Страсть-то какая. – Глафира не утерпела и на минутку прижалась к поэту с растерянной улыбкой. – Ну и напугал ты меня, Тиша. Думала уже, схватили тебя люди Струйского за непозволительную ловитву, или еще что ужасное стряслось. Вон как гремело! Почто так долго? Темно ведь, разве можно в такое время по лесу бродить? Хотела бежать на поиски! Что у тебя с лицом случилось, весь ведь в саже, словно дымоход чистил!

– Бежать она хотела, как же, – закашлялась на полатях Манефа и ненадолго выглянула из-за печной трубы. – Ведро-то выносить боялась. Простужусь, мол, как ты. Привет, Тиша! Ох, ну у тебя и рожа, братец, точно в грязи извалялся, и одежка такая же.

– Помолчала бы уж, мадемуазель, неровен час горло надорвешь, – заметила Глафира.

– Ты мне рот не затыкай, Глашка. – Растрепанная Манефа еще больше высунулась наружу, нимало не смущаясь наготы, и махнула Тихону тонкой рукою, ухмыляясь при том в полный рот. Выглядела она намного лучше, чем поутру, хотя и чувствовалось, что простуда едва отступила. – Ты нам дичи приволок? Или рыбы поймал? Скажи хоть что-нибудь, или ты самогону во рту принес? А то давай.

– Дичь не дичь, а кое-чего раздобыл…

Поэт с усилием оторвал взгляд от груди Манефы, что пряталась в печной тени, да не до конца, и водрузил на лавке мешок с провиантом.

– Прикрылась бы хоть, бесстыдница.

– Мне от Тиши прятать нечего… – Барышня Дидимова смачно шмыгнула носом и хрипло засмеялась, однако слегка натянула на плечи одеяло. – Correctement, aimé?[41]

– Манефа… – Тихон выронил край мешка и уставился на девушку. – Ты не шутишь?

– Какие шутки на смертном-то одре! Все как на духу говорю.

– Не верь ей, Тихон, она тебя остолопом да олухом величала, пока тебя не было, и потешалась по-всякому, – сердито сказала Глафира и сразу замкнулась, окаменела лицом. – Впрочем, то не мое дело, может у нее любовь такая необыкновенная, точно как она сама. Дева-искусительница, надо же! А сама костлявая, будто месяц не евши, ключицы оглоблями торчат.

– Что бы ты понимала во французской моде, Глашка.

– Так, довольно препираться, – рассердился поэт. – Раз уж вышло так, что нам под одной крышею время коротать придется, так будем дружны. Мы же не звери лесные, чтобы цапаться? Нашли место!

– Mais où à nous encore sur l'amour parler, comment non dans la chaumière solitaire?[42] – заметила Манефа и опять явила голые плечи. – Не на балу же в Дворянском Собрании.

– Quel chez toi l'amour, la coquette?[43] – вскинулась Глафира. – Тебе бы кавалеров побольше, и чтобы кружились вокруг с комплиментами да бокалы с вином подносили. А ты будешь их остолопами и болванами кликать, вельможным презрением дарить! Да уж, они и взаправду такие, раз унижать себя девице позволяют. Что ты об истинном чувстве знать можешь, когда на тебя всякий с открытым ртом смотрит, вот как он сейчас?

Девушка махнула на остолбеневшего будто кумир Тихона и в досаде отвернулась.

– На этакую чепуху и возразить-то нечего.

– А теперь все замолчали, – твердо заявил поэт, вернув челюсть на место. – Не то я в одиночку слопаю припасы и ни с кем не поделюсь.

Он вывалил на лавку богатые дары, чем заслужил наконец слаженные возгласы одобрения. Глафира моментально помыла добычу и поставила ее вариться на печь, Тихон же тщательно отскоблил физиономию от пороховой гари и копоти, что облепила его в чреве железного чудища. Попытался было и аби с кюлотами отчистить, но куда там! Вонючая химическая грязь въелась в одежду намертво, троекратной стиркой только и возьмешь.

– А как у нас здоровье больной? – бодро вопросил он, воротясь в избу.

– Предлагала повторить лечение, так уперлась, – сообщила Глафира с поджатыми губами.