«Дело» Нарбута-Колченогого

Мария! Обернись: перед тобой –
Иуда, красногубый, как упырь.
К нему в плаще сбегала ты тропой,
Чуть в звёзды проносился нетопырь.
‹…›
И, опершись на посох, как привык,
Пред вами тот же, тот же, – он один! –
Иуда, красногубый большевик,
Грозовых дум девичьих господин…

На нас произвели ошеломляющее впечатление стихи, которые впервые прочитал нам колченогий своим запинающимся, совсем не поэтическим голосом из только что вышедшей книжки с программным названием «Плоть».

В этом стихотворении, называющемся «Предпасхальное», детально описывалось, как перед пасхой «в сарае, рыхлой шкурой мха покрытом», закалывают кабана и режут индюков к праздничному столу», и всё это настолько реально воспроизводится в стихотворении, что можно просто воочию увидеть и услышать исходящий от него цвет, вкус и запах окружающего быта:

В сарае, рыхлой шкурой мха покрытом,
сверля глазком калмыцким мутный хлев,
над слизким, втоптанным в навоз корытом
кабан заносит шмякающий зев.
Как тонкий чуб, что годы обтянули
и закрутили наглухо в шпагат,
стрючок хвоста юлит на карауле,
оберегая тучный круглый зад.
В коровьем вывалявшись, как в коросте,
коптятся заживо окорока.
«Ещё две пары индюков забросьте», –
на днях писала барская рука.
И, по складам прочтя, рудой рабочий,
краплённый оспой парень-дармоед,
старательней и далеко до ночи
таскает пойло – жидкий винегрет.
Сопя и хрюкая, коротким рылом
кабан копается, а индюки
в соседстве с ним, в плену своём бескрылом,
овёс в желудочные прут мешки.
Того не ведая, что скоро казни
наступит срок и – загудит огонь
и, облизнувшись, жалами задразнит
снегов великопостных, хлябких сонь;
того не ведая, они о плоти
пекутся, чтобы, жиром уснастив
тела, в слезящей студень позолоте
сиять меж тортов, вин, цукатных слив…
К чему им знать, что шеи с ожерельем,
подвешенным, как сизые бобы,
вот тут же, тут, пред западнёю-кельей,
обрубят вдруг по самые зобы,
и схваченная судорогой туша,
расплёскивая кляксы сургуча,
запрыгает, как под платком кликуша,
в неистовстве хрипя и клокоча?
И кабану, уж вялому от сала,
забронированному тяжко им,
ужель весна, хоть смутно, подсказала,
что ждёт его прохладный нож и дым?»
Молчите, твари! И меня прикончит,
по рукоять вогнав клинок, тоска,
и будет выть и рыскать сукой гончей
душа моя ребёнка-старичка.
Но, перед Вечностью свершая танец,
стопой едва касаясь колеса,
Фортуна скажет: «Вот – пасхальный агнец,
и кровь его – убойная роса».
В раздутых жилах пой о мудрых жертвах
и сердце рыхлое, как мох, изрой,
чтоб, смертью смерть поправ,
восстать из мертвых,
утробою отравленная кровь!

Серафима Суок (бывшая жена Вл. Нарбута)

После «Аллилуйи» читатель опять обрёл Нарбута-акмеиста 1910-х годов, и в новых его стихах проступило своеобразие нарбутовского почерка – «крутой замес» поэтической живописи его слов.

На время всё вокруг опять вошло «в норму». Этой «нормы» не нарушил даже мимолётный приезд из центра Владимира Ивановича Нарбута. Явился он в редакцию – высокий, длинновязый, однорукий и смешливо-добродушный, свалил в углу свой одинокий чемодан и сказал: