«Дело» Нарбута-Колченогого

Она нежно, даже, кажется, со слезами на глазах, словно бы вырвавшись из плена, целовала своего вновь обретённого ключика, ерошила ему шевелюру, обнимала, называла дружком и слоником, и заливалась странным смехом.

Что касается колченогого, то о нём как бы по молчаливому уговору не упоминалось. Среди странной, враждебной нам стихии нэпа, бушующего в Москве, в комнате на Мыльниковом переулке на один миг мы как бы вернулись в забытый нами мир отгремевшей революции.

Как будто бы жизнь начиналась снова.

И снова вокруг нас шли по чёрным ветвям мёртвых деревьев тайные соки, обещавшие вечную весну.

…Именно в этот миг кто-то постучал в окно.

Стук был такой, как будто постучали костяшками мёртвой руки.

Мы обернулись и увидели верхнюю часть фигуры колченогого, уже шедшего мимо окон своей ныряющей походкой, как бы выбрасывая вперёд бедро.

Соломенная шляпа-канотье на затылке.

Профиль красивого мертвеца.

Длинное белое лицо.

Ход к нам вёл через ворота.

Мы ждали звонка.

Дружочек прижалась к ключику.

Однако звонка не последовало.

– Непонятно, – сказал ключик.

– Вполне понятно, – оживлённо ответила дружочек. – Я его хорошо изучила.

Он стесняется войти и теперь, наверное, сидит где-нибудь во дворе и ждёт, чтобы я к нему выскочила.

– Ни в коем случае! – резко сказал ключик.

Но надо же было что-то делать.

Я вышел во двор и увидел два бетонных звена канализационных груб, приготовленных для ремонта, видимо, ещё с дореволюционных лет.

Одно звено стояло.

Другое лежало.

Оба уже немного ушли в землю, поросшую той травкой московских двориков с протоптанными тропинками, которую так любили изображать на своих небольших полотнах московские пейзажисты-передвижники.

Но теперь сквозь желтоватые листья клёнов светило грустное солнце, и весь этот старомосковский поленовский дворик, сохранившийся на задах нашего многоэтажного доходного дома, служил странным фоном для изломанной фигуры колченогого, сидевшего на одном из двух бетонных звеньев.

Нечто сюрреалистическое.

Он сидел понуро, выставив вперед свою искалеченную, плохо сгибающуюся ногу в щёгольском жёлтом полуботинке от Зеленкина.

Вообще он был хорошо и даже щеголевато одет в стиле крупного администратора того времени.

Культяпкой обрубленной руки, видневшейся в глубине рукава, он прижимал к груди своё канотье, в другой же руке, бессильно повисшей над травой, держал увесистый комиссарский наган-самовзвод.

Его наголо обритая голова, шафранно-жёлтая, как дыня с шишкой, блестела от пота, а глаза были раскосо опущены.

Узкий рот иезуитски кривился, и вообще в его как бы вдруг ещё более постаревшем лице чудилось нечто католическое, может быть, униатское, и вместе с тем украинское, мелкопоместное.

Он поднял на меня потухший взор и, назвав меня официально по имени-отчеству, то и дело заикаясь, попросил передать дружочку, которую тоже назвал как-то церемонно по имени-отчеству, что если она немедленно не покинет ключика, названного тоже весьма учтиво по имени-отчеству, то он здесь же у нас во дворе выстрелит себе в висок из нагана.

Пока он всё это говорил, за высокой каменной стеной заиграла дряхлая шарманка, доживавшая свои последние дни, а потом раздались петушиные крики петрушки. Щемящие звуки уходящего старого мира.

Вероятно, они извлекали из глубины сознания колченогого его стихи:

«Ну, застрелюсь, и это очень просто…»

Колченогий был страшен, как оборотень.

Я вернулся в комнату, где меня ждали ключик и дружочек. Я сообщил им о том, что видел и слышал.

Дружочек побледнела:

– Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю.

Ключик помрачнел, опустил на грудь крупную голову с каменным подбородком.

Однако его реакция на мой рассказ оказалась гораздо проще, чем я ожидал.

– Господа, – рассудительно сказал он, скрестив на груди по-наполеоновски свои руки, – что-то надо предпринять. Труп самоубийцы у нас во дворе. Вы представляете последствия? Ответственный работник стреляется почти на наших глазах!.. Следствие. Допросы. Прокуратура. В лучшем случае общественность заклеймит нас позором, а в худшем… даже страшно подумать! Нет, нет! Пока не поздно, надо что-то предпринять…

А что можно было предпринять?

Через некоторое время после коротких переговоров, которые с колченогим вёл я, дружочек со слезами на глазах простилась с ключиком, и, выглянув в окно, мы увидели, как она, взяв под руку ковыляющего колченогого, удаляется в перспективу нашего почему-то всегда пустынного переулка.

Было понятно, что это уже навсегда.

Кровавый конец колченогого отдалился на неопределённый срок.

Но всё равно – он был обречён: недаром так мучительно-сумбурными могли показаться его пророческие стихи…»

…А спустя несколько лет в своём романе «Зависть» Юрий Олеша напишет: «…Она прошумела мимо, как ветвь, полная цветов и листьев». Конечно же, это о ней – о Симе Суок. Так изумительно тонко мог сказать только истинно влюблённый художник.

Часть III. Отход от поэзии