«Дело» Нарбута-Колченогого

Ну, застрелюсь. Как будто очень просто:
нажмёшь скобу – толкнёт, не прогремит.
Лишь пуля (в виде желвака-нароста)
завязнет в позвоночнике… Замыт
уже червовый разворот хламид.
А дальше что?
Поволокут меня
в плетущемся над головами гробе
и, молотком отрывисто звеня,
придавят крышку, чтоб в сырой утробе
великого я дожидался дня.
И не заметят, что, быть может, гвозди
концами в сонную вопьются плоть:
ведь скоро, всё равно, под череп грозди
червей забьются – и начнут полоть
то, чем я мыслил, что мне дал Господь.
Но в светопреставленье, в Страшный Суд –
язычник – я не верю: есть же радий.
Почию и услышу разве зуд
в лиловой прогнивающей громаде,
чьи соки жёсткие жуки сосут?
А если вдруг распорет чрево врач,
вскрывая кучу (цвета кофе) слизи,
как вымокший заматерелый грач
я (я – не я!), мечтая о сюрпризе,
разбухший вывалю кишок калач.
И, чуя приступ тошноты: от вони,
свивающей дыхание в спираль, –
мой эскулап едва-едва затронет
пинцетом, выскоблённым, как хрусталь,
зубов необлупившихся эмаль.
И вновь – теперь уже как падаль – вновь
распотрошённого и с липкой течкой
бруснично-бурой сукровицы, бровь
задравшего разорванной уздечкой, –
швырнут меня…
Обиду стёрла кровь.
И ты, ты думаешь, по нём вздыхая,
что я приставлю дуло (я!) к виску?
…О, безвозвратная! О, дорогая!
Часы спешат, диктуя жизнь: «ку-ку»,
а пальцы, корчась, тянутся к курку…

Вспоминая в своих мемуарах это нарбутовское стихотворение, Катаев после обширной цитаты из него заключает:

«Нам казалось, что ангел смерти в этот миг пролетел над его наголо обритой головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке…

Нет, колченогий был исчадием ада.

Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся к нам с неба в чёрном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон, отверженный богом революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не мог искупить какой-то свой тайный грех, за который его уже один раз покарали отсечением руки…»

Сборник «Александра Павловна», выпущенный в 1922 году в Харькове, стал последней прижизненной книгой Нарбута, и стихи в ней оказались гораздо гармоничнее прежних. Возможно, именно на эту книгу откликнулась Анна Ахматова в 1940 году, когда Нарбута уже не было в живых, а она написала:

Это – выжимки бессонниц,
Это – свеч кривых нагар,
Это – сотен белых звонниц
Первый утренний удар…

Это – тёплый подоконник

Под черниговской луной,
Это – пчёлы, это – донник,
Это пыль, и мрак, и зной.

Интересно, что и в стихотворении Николая Асеева «Гастев» мотив отрубленной руки выступает в качестве характерного атрибута поэта Нарбута:

Чтоб была строка твоя верна, как
Сплющенная пуля Пастернака,
Чтобы кровь текла, а не стихи –
С Нарбута отрубленной руки.

Смысл данной строфы, написанной, как и всё стихотворение, в 1922 году, это требование подлинности поэзии, выраженное в предельно острой, максималистской форме. Вполне возможно, что Асеев во время написания стихотворения знал о решении Нарбута оставить поэтическое творчество, поскольку здесь же он обращается к Гастеву с призывом «не стихать перед лицом врага» (Гастев впоследствии, как и Нарбут, отошёл от поэзии, став директором Института труда). Отказ от поэзии стал лейтмотивом стихотворения и Михаила Зенкевича «Отходная из стихов» (1926):

На что же жаловаться, если я
Так слаб, что не могу с тобой
Расстаться навсегда, поэзия,
Как сделал Нарбут и Рембо!