«Дело» Нарбута-Колченогого

Вот я и на Колыме… Огляделся на местной транзитке и – вижу, что климат тут (по крайней мере, сейчас) не такой уж страшный: сильный, калёный ветер и холод сменился вдруг сравнительно тёплой и мягкой зимней погодой. Только солнце тут еле-еле всходит над невысокой сопкой на горизонте, описывает над горой небольшую совсем дугу и почти тотчас же (день тянется, в общем, с 1/2 10 ч[асов] утра до 3–3 1/2 ч[асов] дня), серебром расплавясь, опускается немного направо… Видел уже и собачью упряжку, лают собачки и несут (3 пары «гуськом») на нартах дрова… Вверху, в засиненном густо небе, медленно, как вечность, пролетают в горы, покрытые голым, тростниковым лиловым лесом, – в меловые горы тяжёлые вороны (по-видимому, те самые, какие затащили сюда, – я шучу, Мусенька, – мои кости)… Если романтизировать здешнюю обстановку, то, глядя на это низкое, слепое, негреющее солнце, безлюдье и всю окружающую дичь (горы, бурное море, камень, визжащий от приступов снег, зелёный лёд, колючий, как проволока, фиолетовую старинную даль…), можно подумать, что читаешь роман Г. Уэлса «Машина времени», – ту главу, где говорится о конце земли, потухающем солнечном глазе… И всё же, любимчик мой дорогой, Синичка моя хорошая, и тут живёт человек, кипит своеобразная, совершенно непохожая на знакомую тебе, суровая жизнь… И в этом – такое счастье! В одиночестве здесь погиб бы, конечно, даже и крепкий индивид… Скоро нас, надо полагать, распределят, развезут на грузовиках по отдельным командировкам, – более или менее постоянным нашим пристанищам, где уже мы и приступим к своей работе… Какая-то достанется мне? Буду ли я использован так, чтобы я смог отдать себя целиком, всего – нужной лагерю и стране стройке? Или же, презрев мои специальности и признав лишь инвалидность, посадят меня сторожем при складе или раздатчиком белья в бане?.. Как мне хочется, если бы ты только знала, голубчик, показать себя на работе, быть стахановцем, всегда первым, не боящимся никаких трудностей! А ведь я могу, могу воскликнуть, как в древности: «Дай мне рычаг, и я переверну земной шар!» Посмотрим, скоро узнаем свою судьбу; говорю я. Я, вообще, здесь нередко вспоминаю почему-то непоколебимую жизнерадостность твоего покойного отца, – его стоически-весёлое отношение к житейским неурядицам. Тут можно жить лишь при подобной вышколенности, при таком незамечании хаотических трудностей. Я убеждён, что Колыма закалит меня, сделает более стойким, мужественным… А пока – жду направления на работу, живу в палатке. А пока, живя в пересыльном лагере, я наслаждаюсь теми продуктами, какие получил от тебя, родненькая, в первых двух посылках (убеждён, что до закрытия навигации получу и другие две посылки). Какая это наиприятнейшая вещь в мире, Мусенька! Сухарики, галеты, масло, частично – грудинка, конфеты, две шоколадки, кое-что из витаминов – уже уничтожено мной. Я жаден, как Гаргантюа. Я просто прожорлив, мама. Пью лимонный сок, ем изюм, – чавкаю, сосу, кусаю, опускаю вниз, в утробу… Фуфайку и новую рубашку натянул на себя, конфеты, как видишь, не лежат тоже без дела. Растроганно, сентиментально (не в пошлом, разумеется, смысле) перебираю иногда (часто не позволяет барачная сутолока) все штучки, присланные моими нежными, маленькими ручками. Мне теперь уже придётся прощаться с этим восторгом до весны (т. е. апреля), когда опять откроется навигация. Очень боялся (и ещё боюсь) я твоей, родненькая, четвёртой, вещевой посылки: куда бы я девал в дороге всю эту поклажу? Наверное, раскрали бы по пути всякие «соседи» (сброду тут, Мусенька, достаточно, и сидят люди по заслугам), пропало бы всё – такая обида, главное из-за твоего сердечного, непередаваемого на бумаге внимания! Теперь, может быть, всё это уцелеет, ежели дойдёт до места моего постоянного нахождения. Маленькая моя девочка, знай: тут нужно только самое грубое, питательное (напр[имер], сахар, жиры), рациональное, – словом, как раз то, что прислано тобой (напр[имер], как ты угадала, Мусенька, курагу, изюм!) Одежды просто не нужно. Даже тулуп мой, говорят, будет лишен: выдают кожушки, валенки (грубые), телогрейки, бушлаты, ватные брюки, шерстяные портянки, грубые, но теплые, головные уборы. Кроме тулупа, это всё я уже получил, – обмундирован так, что ты, пожалуй, и не узнала бы меня, Симуся! С едой на постоянной командировке, говорят опытные люди, будет лучше… Но – здесь, конечно, нет и не может быть, напр[имер], фруктов даже в их концентрированном, сухом виде. Это – деликатес, роскошь, хотя бы и необходимая для здоровья. Бритвы, ножи, вилки и т. п., а также чернильные карандаши (простые – допускаются) и свои книги не разрешается иметь в лагере с собой. Библиотеки, говорят, в постоянных командировках есть, как и радио, и кино. Поживём – увидим…