Дело о плачущем призраке. Дело о беспокойном графе (СИ)

-- А кто эту вертихвостку разберет, -- махнул рукой Поливайло. – Вот вы, Евгений Павлович, человек молодой, к тому же только из Москвы, как и она. Вдруг хоть вы мне разъясните? Барышне девятнадцать лет. Вроде была у нее несчастная любовь... Хотя что за любовь может быть к артисту, да еще итальяшке? Он поет на сцене свои скучные арии, дамы в зале слушают. Нет, угораздило мою дурочку с ним лично познакомиться... Она ни бельмеса по-итальянски, он по-русски... зачем это было нужно -- не понимаю! Потом он уехал, а она пыталась отравиться. Откачали, конечно, но с тех пор Катька сама не своя. Ходит в черном, грозит остаться в старых девках... Старая девка – это ведь позорище всему семейству... ох, простите, Елизавета Николаевна, -- Прокофий Васильевич смущенно закашлялся.

-- Мое семейство другого мнения, -- сухо заметила Карелина.

-- Елизавета Николаевна – жрица богини Весты, хранительницы домашнего очага, -- галантно вставил Шувалов-Извицкий. – Что может быть почетнее? Да и ваша Катиш... Я бы не волновался за ее судьбу. Пусть перебесится, пока молода – лучшей женой станет избраннику потом.

-- Ну, не знаю. Вот отправили ее ко мне лечиться от разбитого сердца. Парное молочко, деревенский воздух. Опять же, Жозефина... Стоит на нее, красавицу, взглянуть – все неприятности забудешь. И что? Связалась с этим недоучившимся студентиком, безродным революционером, толстовцем проклятым. Его из университета выгнали за бунтарство -- теперь он здесь крестьян мутит. Куда смотрит правительство? Как подобное позволяют, ума не приложу?

-- Я не в восторге от встреч Катиш с Андреем Зыкиным, -- Елизавета Николаевна пожала плечами. – Но вынуждена поправить: он не мутит крестьян, а учит их детей грамоте и арифметике.

-- А зачем им грамота, матушка? Тем более, прости Господи, арифметика. Все равно ни в чем не разберутся, только время зря потратят. А если кто разберется, тем хуже – возомнит о себе лишнего. Нет, я бы это запретил.

-- Министерство просвещения всячески старается удалить из университетов разносчиков революционной заразы, -- наставительно поведал Куницын. – Зыкин выдворен из Москвы и отправлен под надзор по месту проживания родителей, в деревню Новосвятово. Любые его незаконные действия будут моментально пресечены.

Но Евгений уже не слышал этих слов. Он смотрел в окно, на березовую аллею, по которой шла девушка в белом платье с розовым кушаком. Девушка была высокая и статная, с румяными щеками, очень светлой кожей и русыми волосами. Ее широко расставленные карие глаза с золотистыми ресницами сияли, алые губы были чуть-чуть приоткрыты.

-- Катиш со своим прихвостнем, -- обрадовался Поливайло. – Можно садиться за стол, а то я уже изголодался. Смерть смертью, а живым покушать хочется.

Лишь тут Евгений с изумлением обнаружил, что девушка, оказывается, не одна. Рядом с ней вышагивал молодой человек в толстовке и крестьянских портках. Ростом он едва ли превосходил спутницу, однако был хорошо сложен, имел правильные черты лица и пышную черную шевелюру. Парочка увлеченно разговаривала.

Евгений мысленно оглядел себя со стороны – и застонал. Долговязый, худой и нескладный очкарик, вечно спотыкающийся о мебель и теряющийся в присутствии дам. А правила приличия он нарушает не из революционных принципов -- исключительно по собственной дурости. Разве он в силах конкурировать с романтическим юношей, жертвой произвола властей? Смешно даже предположить.

Между тем Катиш с Андреем остановились. Невероятные зоркость и проницательность, вдруг посетившие Евгения, объяснили, что девушка уговаривает спутника идти с ней, а тот наотрез отказывается. Как можно отказать подобному существу, для Евгения было загадкой. Тем не менее, Зыкин повернул обратно, а Катиш вошла в дом.

-- Добрый день, -- поздоровалась она.

Голос у нее был низкий и очень выразительный, с тревожащими душу обертонами. Евгений молча наслаждался.

-- Явилась, наконец, -- язвительно заметила Елизавета Николаевна. – Спасибо, удостоила соседку! Не на похороны, так хоть на поминки. Не в черном, так хоть в белом. И даже без кавалера.

Катиш высокомерно вздернула носик.

-- Раз в обычные дни я хожу в черном, траур должен быть белым – это совершенно очевидно. Тем более, смерть – не только горе, но и радость, чудесная гавань, к которой мы все стремимся. Я не пришла на похороны, поскольку традиционные обряды не соответствуют моему мироощущению, опошляя и огрубляя великое таинство смерти. А почему Андрэ не захотел последовать сюда за мной, ума не приложу. С ним я меньше страдала бы от эмоционального одиночества.

У Евгения защемило сердце. Как тягостен бедной девочке скучный быт, как тянет ее к прекрасному и неведомому, если она повторяет затасканные, трескучие фразы, искренне веря в них. Этот трогательный, наивный эпатаж... Глаза сияют, щеки горят от возбуждения, словно она и впрямь совершает подвиг!

Молодой человек попытался пододвинуть Катиш стул, однако опрокинул его, больно ударив себя по коленке. А решив поднять, случайно задел обнаженное запястье девушки, прикоснувшись к упругой, прохладной коже.