Дело принципа

«Господин Ковальский» переложил трость из руки в руку, оперся на нее и двинулся с места, но тут я ухватила его за рукав и велела:

— Збишек, идите вниз, к автомобилю, и подождите секундочку.

Когда этот Збишек скрылся за дверью и я услышала его шаги вниз по лестнице, я взяла «господина Ковальского» правой рукой за волосы, а левой за усы и тихо сказала:

— Мама, приходи ко мне на день рождения тридцатого числа. Обещай, дай честное слово, а то я сейчас покажу твой парик и усы господам адвокатам и скажу, кто ты такая, то есть кто ты такой. Ну, в общем, ты поняла.

— А если я тебя обману? — спросила она, глядя мне прямо в глаза. Так странно было смотреть на ее дивное лицо, загримированное под усатого мужика. — Пообещаю, а не приду?

— Ты же графиня фон Мерзебург! — шепотом прорычала я.

— Твой папа в этом сомневался, — сказала она. — Хотя нет, нет! Он сомневался в Людольфингах. Он не верил, что у Танкмара был внебрачный сын от двоюродной племянницы кого-то из Мерзебургов. — И она расхохоталась, тоже шепотом.

Ах если б вы знали, как это ужасно!

Разговаривать со своей мамой, когда она в таком обличье! Да еще о таких вещах! Я понимаю, на маскараде, а тут? У меня просто ноги подкашивались. Даже не знаю отчего. От бессилия понять, что происходит, — хотя я была почти уверена, что маму впутали в какую-то денежную аферу. Но вот кто впутал? Да какая мне разница! Но не в этом дело, я ведь ее уже спасла. Я ее наверняка спасла. И вдобавок спасла своего папу. И даже Фишера, наверное, спасла от всяких неприятных разбирательств, потому что все это непременно бы выплыло — я в этом была совершенно уверена.

Но не в том, не в том, не в том дело!

А дело-то в том, что мама все равно виляла, выдумывала, фокусничала, издевалась надо мной, не желала сказать правду, твердо пообещать, объяснить, что происходит, — и вот от этого у меня подкашивались коленки и круги плыли перед глазами.

Но я это никому не могла сказать. Потому что в наше время жалеть друг друга не принято, и тем более не принято жаловаться.

— А если ты пообещаешь и не придешь, ну что ж! Значит, я что-то важное пойму про тебя и вообще про жизнь! — сказала я с некоторой даже торжественностью. — Иди. Завтра-послезавтра я привезу тебе приглашение. Иди, иди.

Стоя у дверей, я проследила, как она, изображая жирного старого поляка (которого Фишер зачем-то назвал немцем), спустилась по лестнице, нарочито тяжело опираясь на трость и театрально шаркая туфлями, как будто в ней — то есть в нем — и в самом деле триста фунтов веса. Перед кем она на сей раз притворялась? Не передо мной же?

Ах да! Этот Збишек ждал ее — то есть как будто бы его, Ковальского, — у двери на улицу. Распахнул дверь, потом закрыл.

Я долго смотрела вниз. На мраморные ступеньки, дубовые перила, отопительную батарею, около которой я совсем недавно стояла и жадно пересчитывала деньги в чьем-то потерянном — или подброшенном мне? — кошельке.

Долго — это секунд пятнадцать.

Потом я вернулась в комнату.

Все снова молча поглядели на меня.

— Господин Ковальский просит извинить его, — сказала я. — Он внезапно передумал.

— То есть как? — сказал Фишер.

— У богатых свои капризы, — парировала я.

— То есть как? — Фишер продолжал возмущаться.

— Да вот так, — засмеялась я. — Человек, который может эдак одним росчерком выписать чек на сколько-то там миллионов, Фишер, напомните…

— Тридцать, — механически ответил Фишер.

— Ну вот, человек, который может разом заплатить тридцать миллионов, очевидно, быстро принимает решения.

Как в ту сторону, так и в другую. Может принять решение, а потом отказаться от него. Он очень богат. Значит, имеет право.

— Послушай, Далли, — сказал мне папа, когда мы вернулись домой, то есть поднялись на два лестничных марша в свою квартиру и уже распрощались с Фишером, — теперь-то ты мне можешь объяснить, что происходит?

Я молчала.

— Мне кажется, что я спал и видел сон, — сказал папа. — Это на самом деле было? Какой-то странный тип в мешковатом сюртуке приехал на «роллс-ройсе», какой-то скандал устраивает моя юная дочь, приказывает этому магнату выйти в переднюю. Она говорит ему «ты»! Он повинуется — вот что изумительно! Конечно, бывают нежданные встречи давних друзей, да, разумеется. Вот я припоминаю, лет двадцать пять назад, я в компании своих молодых приятелей — да я и сам тогда был совсем молод, ведь целых двадцать пять лет назад, подумать только…

— Да, — сказала я. — Ты, наверное, еще с мамой не был знаком.

Я была рада перевести разговор на другую тему. Папа тоже, непонятно почему, вдруг увлекся и стал рассказывать: