Дело принципа

— А я разъезжаю по всему городу, — вздохнула я, — не ночую дома, провожу время черт знает с кем и черт знает где. А самое главное, вступаю в препирательства со своим отцом. Действительно, что-то происходит. Они хотели тебя обмануть, папочка!

— И Фишер тоже? — встрепенулся папа.

— Ты, я вижу, как-то к нему по-особому привязан, — сказала я.

— Ну, при чем тут привязан? — пожал плечами папа. — Привязан, скажешь тоже. Мне кажется, дочь моя, ты уже не первый раз делаешь какие-то недостойные намеки. Но если серьезно: за долгое время это оказался первый порядочный адвокат. Так, по крайней мере, мне показалось за наши несколько встреч.

Боже, папа, наверное, на самом деле потерял рассудок!

Наверное, не зря он уже много лет притворялся забывчивым стариком. Такой вот смешной, якобы надменно-чудаческий стиль общения, я же рассказывала. Наверное, не все так просто. То есть наоборот, все гораздо проще. Если человек притворяется пьяницей, значит, он пьяница. Если вором, значит, он вор. А если притворяется дураком — выходит, он дурак и есть. Должно быть, так. Как можно было считать этого афериста, пройдоху, секретного агента, клейма негде ставить, жулика Фишера «порядочным адвокатом» — вот это да!

Ладно. Родителей не выбирают.

Хотя, конечно, иногда хотелось бы. Но это, наверное, будет когда-нибудь потом. Лет через сто или двести, я имею в виду. Наверное, лет через сто родители будут выбирать себе детей. Пройдет много войн, землетрясений и потопов, и сиротские приюты будут прямо-таки набиты детишками на любой вкус. И люди будут выбирать себе ребеночка — мальчика-девочку, блондинчика-брюнеточку, пупсика-худышечку и так далее. А потом, глядишь, и дети, уж лет с тридцати точно, будут подбирать себе стариков.

Но пока будем выполнять Пятую заповедь: почитай отца своего и мать свою и как там дальше… В общем, живи по правилам, и у тебя «все будет хорошо».

Я много раз видела в Штефанбурге на улицах, а особенно в парках, как слуга катит инвалидное кресло на колесиках и в нем сидит какой-то полоумный, с перекошенной рожей, пускающий слюни и что-то стрекочущий старик, а рядом с ним, держа над ним зонтик от солнца, идет прекрасно одетая дама средних лет и почтительно повторяет «да, папочка», «конечно, папочка». О, эта Пятая заповедь!

— Да, ты прав, папочка, Фишер замечательный человек, прекрасный адвокат и, главное, глубоко, безупречно порядочный! — сказала я. — Он, разумеется, ничего не знал.

Ведь и самого лучшего адвоката можно ввести в заблуждение, особенно если этот адвокат, — тут я подняла палец, — честный и порядочный человек. Порядочные люди иногда бывают удивительно доверчивы. Именно из-за своей порядочности.

Кажется, папа немного успокоился.

Кажется, он в глубине души был рад этому скандалу и тому, что сделка расстроилась. Конечно, получить тридцать миллионов — это очень приятно, но ведь сколько же тревог, хлопот и опасений. А так все по-прежнему. Ничего не изменилось. Можно так же лежать на диване, читать книги и фантазировать.

Я, конечно, узнаю, что там затевала моя мама. Если у меня останется время. Потому что мне вдруг показалось, что времени у меня совсем мало. Даже не у меня. У нас у всех. Но это как-то быстро промелькнуло в моей голове. Мелькнуло — и умчалось.

— Интересно, — спросила я папу, — а почему мне никто не задал ни единого вопроса? Так сказать, по существу скандала?

— Во-первых, — горделиво сказал папа, — ты моя дочь. Ты понимаешь, что это значит для обыкновенных мещан? А эти адвокаты, несмотря на все их университетские дипломы и все их гонорары, — самые обыкновенные мещане. А мещане в нашей империи привыкли уважать дворян и офицеров, что, собственно, одно и то же. А во‐вторых, зачем задавать вопросы, когда уже ничего нельзя поправить? В таких расспросах есть что-то мстительное, что-то бессмысленно-мучительское. И опять-таки что-то мещанское!

Папа опять разговорился. Теперь я поняла — он начинает рассуждать, философствовать и вспоминать истории из жизни, когда ему тревожно, неспокойно, страшно.

Жалко, я слишком поздно это поняла.

Папа меж тем продолжал, увлекаясь все сильнее.

— Разобьет мещанский мальчик фарфоровую чашку, — говорил он, — и тут же со всех сторон: зачем ты это сделал? Куда ты смотрел? Почему зазевался? А чашка-то уже вдребезги. И вся так называемая современная литература — та же мещанская болтовня. Или, что хуже, мелкий мещанский садизм — я бы так сказал. Вот это вот копание во всякой психологии, в мотивах поступков, которые уже совершились. Понимаешь, Далли, они уже совершились, и уже ничего не поправишь. Вот в этом отличие благородной жизни от жизни мещан, благородной мысли от мещанской, благородной литературы от слюнявой и похабной мещанской словесности.

— Ну неужели? — мне стало даже чуточку интересно.