Дело принципа

И все равно все будет хорошо. Когда-нибудь. В недалеком будущем. Там, за горизонтом. А может быть, здесь, за поворотом. Но пока, мои дорогие папа и мама, мне очень хочется спрятаться. Грета Мюллер беременна? Вот и отлично. Нам хватит денег воспитать малыша. Да и веселее, когда ребенок в доме.

Вот эта мысль — что нужно куда-то бежать — пришла ко мне так же внезапно, неожиданно и на несколько секунд, как только что мысль о том, что у меня может не хватить времени, чтобы все разузнать про мамину затею, или аферу, или что это там было, да и не наплевать ли, если надо бежать!

Я стояла посреди комнаты и думала, а папа смотрел на меня внимательно. Наверное, ему хотелось догадаться, почему я запнулась и что сейчас делается внутри меня. Я и сама толком не знала, но мне это очень не нравилось. Я не любила всякие предчувствия, неясные тревоги и прочую мистическую чепуху. Я гордилась тем, что со мной такого не бывает, что ко мне в голову эта ерунда не залетает. А вот, гляди ты, залетела. Мне стало очень неприятно. Но я же не виновата, в конце концов. Я же не из пальца все это высосала. Оно само.

— Уехать, — сказал папа, — это, в сущности, неплохая идея.

Кажется, я поняла маму.

Она говорила, что он всегда со всем соглашается и это совершенно невыносимо. Но ведь это всего лишь папа. Поэтому надо на это махнуть рукой и постараться снять какие-то пенки с его легкомысленного оппортунизма. Вот так. Расчетливо и цинично. А что поделаешь? Потому что я люблю… Неважно! Не скажу. Никому не скажу, что я люблю. И тем более кого я люблю. Но папа, даром что изображал из себя слабоумного, кажется, обо всем догадался.

— Неплохая идея! — сказал он. — Ехать можно в Рим. Просто съездить. А уж если уезжать, так уж верно, в Нью-Йорк. Или вообще в Буэнос-Айрес. Знаешь, что такое Буэнос-Айрес? — задал вопрос папа и сам на него ответил: — Добрые ветры!

Он зажмурился, будто бы стоя на теплом берегу и ощущая нежный ветер с воды. Но потом нахмурился и серьезно спросил:

— А с кем ты собираешься уезжать? Неужели с этой рыжей девчонкой, которую ты попросила привезти тебе из имения? С девицей Мюллер? Я не собираюсь тебе ничего запрещать!

Он встал с дивана, на котором, откинувшись на подушки, расслабленно сидел до этой минуты. Встал, очень сухо и упруго подошел ко мне и заглянул в глаза:

— Делай что хочешь. Но зачем же ты мне сказала, что собираешься замуж? Делай что хочешь, но лгать зачем? Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург, зачем ты лжешь?

— Боже, папочка! — сказала я, отшатнувшись от него и для вероподобия закрыв лицо руками. — Неужели ты подумал, что я… О нет, невозможно! Я обыкновенная девушка. Я непременно выйду замуж, буду обожать своего мужа и рожать от него детей. А Грету я люблю просто так. Просто, понимаешь? Она мне мила и симпатична. Вот ты, папа, любишь своего этого приятеля князя — никак не могу запомнить его фамилию, — у которого жирный сын. Тупой жирный мальчишка. Ну, этот князь — твой друг, небогатый, с которым вы вместе ездили в Рим. Которому твой дедушка давал целый кошелек золотых монет — ну ты же мне рассказывал! — якобы чтобы заказать мессу у Святого Петра, а на самом деле просто, чтобы он мог жить с тобой в Риме за дедушкин счет. Помнишь?

— Ну да! — сказал папа. — Мой лучший друг Дорнберг-Хесснер.

— Ты его очень любишь? — спросила я.

— Да. Очень.

— Но я же не говорю тебе, что у тебя к нему ураническая любовь?!

— А ты почем знаешь? — вдруг расхохотался папа и как-то даже отчасти непристойно толкнул меня в плечо, как это бывает между мужчинами простого звания, когда они своей мужской компанией сидят в трактире, и пьют, и хлопают друг друга по спинам, и громко хохочут — и папа, хохоча, повалился на диван.

Но тут же выпрямился, посерьезнел, нахмурился и сказал, чеканя каждый слог:

— Я по-шу-тил. Я пошутил, Далли, ты поняла?

— Я поняла. Папа, у тебя остались еще приглашения? Напиши, пожалуйста, маме.

— Сама, сама, сама, — сказал папа, подойдя к бюро, отворяя дверцу и доставая конверт — мы с ним сидели в дедушкиной комнате.

В так называемой дедушкиной, если вы помните.

XXXIV

— Неужели ты не напишешь маме хотя бы то, что ты написал всем остальным? — спросила я. — Вежливо и формально. Такой-то приглашает такую-то на такой-то обед?

— Вообще-то и те приглашения ты тоже могла сама написать, — сказал папа. — Ты, кстати, всегда так делала. Начиная с восьми лет, наверное. Разве не помнишь, как вы с мадам Антонеску писали пригласительные карточки? Как у тебя соскакивали кляксы с пера и мадам заставляла тебя — боже, какая она была терпеливая, просто ангел, ангел! — сказал папа. — И мадам заставляла тебя тщательно выводить длинные фамилии твоих маленьких друзей.

— Глупых и гадких детишек твоих друзей! — подхватила я.