Дело принципа

— Если благородному дворянину изменяет жена, — сказал папа, — он может прогнать жену или убить ее. Прогнать, если он милосерден и добр. Убить, застрелить, заколоть шпагой, если он вспыльчив. Вызвать на дуэль соперника, если он храбр. Уехать в другую страну от такого позора, если он, мягко говоря, нерешителен. Вот как поведет себя благородный мужчина. А мещанин? Он никого не убьет. И с женой не разведется. Он останется с ней жить. Он будет ложиться с ней в постель. Прости меня, Далли, но ты уже взрослая девушка. Ты уже собралась замуж, не так ли?

— В принципе, папа, в принципе собралась, — поправила я. — У меня нет жениха, ты же знаешь. Но я собираюсь в ближайшее время его найти, обручиться, повенчаться и все такое. Надеюсь, ты не против?

— Что ты, дочь моя, я буду счастлив. Но тем более ты все должна понимать. Так вот, мещанин. Он ложится с женой в постель после измены. Он делает с ней новых детей, но при этом садистически ковыряется в ее душе и в собственной тоже. Он донимает ее злобными и бессмысленными вопросами: а зачем ты это сделала? А почему ты поддалась на его уговоры? Или, может быть, ты сама его соблазнила? Кто же ты есть? Слабое, похотливое существо или развратная тварь? За что ты его полюбила? Чем он тебя так привлек? Он красивее меня, умнее, богаче? Извини за выражение, тебе с ним заниматься любовью было приятнее, чем со мною? И вот так годами. А потом этот мещанин будет пристально всматриваться в черты своих детишек и мучительно решать, его ли это дети, или это изменница-жена набаловалась. Вот такое взаимное мучительство. И вот такова она — современная литература. И вообще вся ваша хваленая современность с ее равноправием и пристальным вниманием к внутреннему миру рядового человека.

— Это ты цитируешь? — спросила я.

— Это я цитирую, — согласился папа. — В каком-то журнале читал, не помню. Чем больше книг читаешь, тем меньше толку. Они все совершенно одинаковые. Очевидно, тут что-то вроде закона Гаусса. Ты же изучала это со своей Эжени.

— Кажется, — сказала я.

— Чем больше однородных предметов, тем ровнее кривая распределения. Кажется, так! — сказал папа, рисуя в воздухе что-то похожее на шляпу-федору. — Так и здесь. Чем больше книг читаешь, тем сильнее понимаешь, какие они одинаковые. Но я не о том. О чем я, доченька?

— О мещанской литературе. Ты господ Золя и Достоевского туда же относишь?

— К сожалению, — сказал папа. — Они весьма одарены. Каждый по-своему. Но весьма. Но пишут примерно одно и то же.

— Как ты можешь сравнивать? — возразила я. — Они совсем не похожи. Достоевский — это бездна человеческой души. А Золя — это скорее приключение. Любовные приключения в большом городе.

— Бездны большого города и приключения человеческой души, — засмеялся папа. — Почитай с мое, и увидишь, что это одно и то же. Но мы точно говорили о чем-то другом, Далли.

Он потер лоб. Мне показалось, что у него болит голова.

— О том, — сказала я, — что не надо задавать вопросы, если ничего не исправишь.

— Вот, — обрадовался папа, — совершенно верно!

— Но я все-таки хочу кое-что исправить, — сказала я, — и поэтому хочу задать тебе один вопрос.

— Слушаю тебя внимательно, — сказал папа.

— Я хочу уехать, — сказала я.

— Ты что? — сказал папа. — Тридцатого числа твой день рождения. Гости приглашены. Я заказал прекрасный обед. Хочешь, будет музыка? Какую музыку ты хочешь? Пианиста? Пианиста и скрипача? А впрочем, пианист и скрипач в этом ресторане и так есть. Квартет! Или даже целый ансамбль! Хочешь?

— Папа! — Я всплеснула руками. — Я с тобой серьезно говорю. Уехать не сейчас, не сию минуту и не в имение, а куда-нибудь далеко и надолго.

— В Вену? — спросил папа. — Или в Рим? В Рим я бы сам с удовольствием поехал. Возьмешь меня с собой? А в Вене, честное слово, нет ничего интересного.

— В Стокгольм, — сказала я. — Или в Нью-Йорк.

— Странный выбор, — сказал он.

Вот тут мне захотелось заплакать.

Кажется, он вообще не понимал, о чем я говорю. Ну и ладно. Я тоже ничего толком не понимаю и ни в чем окончательно не уверена. Больше того, мне даже кажется: я уверена в том, что ошибаюсь. Да, конечно, я ошибаюсь, и «все будет хорошо».

О, эти страшные три слова! Как заклинание. Как шаманский бубен. Как самая главная ложь нашего времени. Что бы ни случилось с тобой, с семьей, с народом, с империей — отовсюду несется это успокоительное: «все будет хорошо!» Этому невозможно противиться. Это как приход лета или зимы. Как наступление старости. Или как желание выйти замуж и рожать детей. Это наша проклятая природа, которая заставляет нас, против всякой очевидности, против всякой логики, против всех уроков истории, отчаянно дергать за веревку этого старого колокола и звонить: «все будет хорошо!»

Да, разумеется.

Все будет хорошо. Когда-нибудь. Война не начнется. А если начнется, то потом она все равно кончится. Мы будем жить долго и счастливо. А если недолго, то попадем в рай. А если несчастливо, то просветлимся в лоне церкви.